Борис Фальков - Тарантелла

- Ну да, конечно, бабы не ушли дальше приматов. Разум и не ночевал у них.

- Я вовсе не исповедую примат разума! Но перевести это выражение прямо - и получим действительно: обезьяна ума. Видите? У обезьяны-копировальщицы причины и мотивы движений совсем другие, чем у копируемого оригинала, отсюда и их ненатуральность, очевидная фальшь. Есть и исключение, самка паука... но мне кажется, вы скорей предпочтёте сходство с обезьянкой, как и все ваши сёстры.

- У меня нет сестёр, - отмахнулась она.

Болезненность таких укусов, подозрительно частое угадывание интимных тайн собеседника, она ощущала и на своей шкуре. Их настойчивость была так очевидна, будто угадывание происходило не изнутри угадывающих, а извне. От того, что не они. Знающий эти тайны чуть ли не до того, как они стали известны их владельцу, нарочно подсказывал их другим. Раскрывал всем тайную предысторию каждого.

- Это я так, вообще о женщинах... - пояснил Адамо.

- Ну, и что это за другие мотивы и причины?

- А, какой-нибудь имеющийся в наличии самец, - махнул и он рукой. Скажем, тот, которого и копируют. Впрочем, появится другой - мы и с него успешно снимем копию, какая нам разница?

- Опять ваши дурацкие шутки? Я говорю серьёзно...

- Ну, если серьёзно... Хотите, я вам скажу - когда вы это уже переживали? - быстро выговорил он, внезапно наклоняясь, так что его бледный выпуклый лоб оказался cовсем близко к её тарабанящим по стойке пальцам. Она даже отодвинула корпус от конторки, таким неожиданным было его почти заговорщическое, интимное движение.

- Ровно миг назад, всего навсего, представьте. Никаких не ваших двадцать лет. И не только назад - а и вперёд. Сколько было - столько будет, но все они есть. И два мига, и три... Сколько хотите, это не важно, ведь все они неотличимы друг от друга. А стало быть - все они один миг. И он всегда есть, называется: сейчас. А больше, кроме него - ничего и нет. Не верите? Вы ещё получите доказательства, и жестокие. Уроки не повторяются, а длятся, собственно, длится один и тот же урок. Вы же, непоседа, на миг отвлекшись от него, удрав без спросу на самовольную переменку в коридор, к нему неизбежно возвращаетесь. Ни учитель, ни ваш бдительный папочка ведь не спустят вам длительных прогулов. Догонят - прибьют. И вот, вы неизбежно возвращаетесь, покорно пригнув... выю, совершенно та же. Ну, разве чуть преобразившаяся, возбуждённая от беготни, похорошевшая - или подурневшая, от бешенства. Как уроку повториться, если он и не заканчивается никогда? Зато повторяетесь вы. В вас слишком много бешеной энергии, вам нужно выбежать и порезвиться, как ребёнку. И это искажает ваши взгляды на урок, и на жизнь. Вам кажется, что время бежит, жизнь в движении, туда или сюда. Но это вы бегаете туда-сюда, а ей-то чего скакать, подобно козе? Она незыблемо покоится, она просто есть. Стоит себе, вот как сейчас, а вы наскакиваете на неё с бешенством. Что ж в результате? Расшибаете об неё лоб. Что вам с ней ещё сделать, что ей делать с вами? Она есть, она дана? Ну и хорошо, и порядок.

- Хорош порядочек, в котором находится место... таким его защитникам!

Она окинула и защитника, и место, испепеляющим взглядом.

- Вот-вот, снова дёргаетесь, как укушенная, а что я такого сказал? Была б ваша воля, вы бы устроили всемирный поджог такому порядку, нет? Что вам ни скажи - вы взбрыкиваете, вон уже как приплясываете, не переставая. Или это вы так упражняете мышцы, чтоб времени не терять? Тогда надо благодарить и за укусы, они только помогают разогревать кровь. Они ведь для того и даны, чтоб дурная кобылка не застоялась, и не захирела бледной немочью.

- Что вы себе позволяете! - вскинулась она: настойчивое угадывание её секретного излюбленного образа - укус особо болезненный, в одно и то же, давно ноющее место. Но продолжающееся вспучивание раздражения само подавило и боль, и последовавшую вспышку зуда. Зуд теперь ровно тлел под её кожей, на всём её растяжении - на глубине, приблизительно, двух сантиметров. Нечего было и думать дотянуться до него ногтями, хоть раздери шкуру в клочья.

- Повторите, что это вы там проквакали?

- Вот вы и сами просите повторений, - развёл он руки, вывернув ладони большими пальцами наружу. А потом сложил пальцы правой в щепотку и помахал ею: вверх-вниз. И снова уложил обе ладони на свою книжку. - Значит, уроки приносят пользу. Вы входите во вкус, поздравляю.

Его не сбил её окрик, даже не приостановил, ни на миг. Это его можно было поздравить, это он входил во вкус: исчезновение prete явно развязало ему руки, и он быстро осваивался в этой, с глазу на глаз, позиции. Развязало и язык: стремительная, словоохотливая его речь - словопохотливая, поправилась она ритмизовалась и превратилась в литой поток. Нечего было и думать преградить его какой-нибудь плотиной. Что ж, ты этого от него добивалась, подумала она иначе, теперь терпи.

- Только что жаловались на повторения, а вот - мигнуть не успели, как уже требуете их, вроде они ваша собственность. Не девочка, говорите? Да именно как девочка, которая сама отдала главную свою ценность, и тут же плачет, требует назад. Огорчённая девочка смигнула слёзку, повторяю, - но и это ничего не изменило, снова встаёт перед нею то же чудовище уроков: жизнь. Встаёт и за плечами, и справа, и слева, и повсюду, и обступает её... как же не продолжить плакать, не кричать и не плясать от ярости? Как я её понимаю, эту девочку!.. Как мне её жаль: всё та же жизнь, это ведь ужасно. Эй, signora professore, вы слыхали когда-нибудь о Зеноне?

Глаза его заблестели. Видно было, что он затронул горячую, его тему. Вот теперь всё ясно: он сумасшедший. Им свойственен такой рассеянный, отрешённый вид, мигом переходящий в возбуждение. Вот уж где действительно поможет и энциклопедия, медицинская. Диагноз таких мгновенных перескоков из депрессии к перевозбуждению, из одного полюса качания в другой, описан там очень внятно. Маниакально-депрессивный психоз, так это там называется, и это объясняет всё его поведение с самого начала. И заодно проясняет всё другое: оставленный университет, одно упоминание о котором вызывает у него мстительное раздражение. Отъезд из большого города в сельскую тишину. А там - упорное сидение в тёмной щели. Побег, а как же ещё, от него жены. Отсутствие практики... Да он конечно же на учёте в психушке, кто ж станет лечиться у больного? И - кто ж тут из них двоих укушенный-то?

Она постаралась терпеливо выслушать донельзя рваный, предназначенный только себе, бред больного. И она проделала это, с мрачной улыбкой. В успехе старания немалую роль играл конфуз с календарём. Туда же частично относилась и улыбка: вопрос, как такой нелепый конфуз мог случиться, продолжал её занимать. И потому слушала она, собственно, вполуха.

Благодаря этому ей удалось вытерпеть полностью и его параноидальное суждение, поданное в рваной стенографической форме, о том, что каждый следующий миг для самого мигающего - как бы новое состояние всё того же мира. Состояние, которое далось мигающему только потому, что он на миг отвлёкся - и тут же вернулся, угодив в резонанс колебаний данности, еле заметной её вибрации, дрожи, дыхания. Мигающему кажется, что мир умирает каждый миг, чтобы снова родиться в следующий. А с чего миру умирать? У него нет причин умирать: он сам причина смерти, нет и мотивов: полнота его полна, и мир всегда полностью умиротворён своей полнотой. Его живая дышащая данность лишь кажется мигающему прерывной, не будучи такой. Начто ей прерываться? Она всегда есть и всегда дышит. Она длится и длится, скупая, неделимая. Нечто вроде качелей, они же двигаются - да, мы это отлично видим. Но они же и ни с места! Их движение разделено на позы, его как бы и нет. Но отрицать движение всё равно не посмеет никто, верно? Даже вы не посмеете, и правильно сделаете. Уж не вам, конечно, отрицать, а самому подателю вам этой данности, создателю качелей. Если уж отрицать кому-нибудь солнце, то не вам, а его творцу. Вам, видите вы его или нет, надлежит лишь послушно сгорать.