Федор Достоевский - Том 7. Бесы

„— Кто научит, что все хороши, тот мир закончит.

— Кто учил, того распяли.

— Он придет, и имя ему человекобог.

— Богочеловек?

— Человекобог, в этом разница“ (с. 226). [457]

Кириллов фанатически предан философии человекобожества и доводит ее до предела, перед которым остановились его знаменитые предшественники. Он приходит к выводу, что именно ему суждено сделать „пробу“, стать первым человекобогом, „открыть дверь“ и вывести человечество из тупика, освободив от страха и боли: „Жизнь дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Теперь человек еще не тот человек. Будет новый человек, счастливый и гордый. <���…> Кто победит боль и страх, тот сам бог будет“, „Я обязан неверие заявить. <���…> Для меня нет выше идеи, что бога нет. За меня человеческая история. Человек только и делал, что выдумывал бога, чтобы жить, не убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории не захотел первый раз выдумывать бога“ (с. 112, 575). [458]

„Тут было все, что и в последующих заговорах, — ретроспективно вспоминал Достоевский общество Петрашевского, — которые были только списками с этого <���…> т. е. тайная типография и литография, хотя не было, конечно, посягательств. <���…> Они (петрашевцы) точно так же верили <���…> что народ с ними <���…> и имели основание, так как народ был крепостной“. [459]В число „последующих заговоров“ Достоевский в данном случае включал, по-видимочу, и нечаевское движение.

„Я не описываю города, обстановки, быта, людей, должностей, отношений <���…> собственно частной губернской жизни нашего города, — заявляет Хроникер в одной из записей к „Бесам“. — Заниматься собственно картиною нашего уголка мне и некогда. Я считаю себя хроникером одного частного любопытного события, происшедшего у нас вдруг, неожиданного в последнее время и обдавшего всех нас удивлением. <���…> Само собою, так как дело происходило не на небе, а все-таки у нас, то нельзя же, чтоб и я не коснулся иногда, чисто картинно, бытовой стороны нашей губернской жизни, но предупреждаю, что сделаю это лишь ровно настолько, насколько понадобится самою неотлагательною необходимостью. Специально же описательною частию нашего современного быта заниматься не стану" (XI, 240–241).

Тем не менее лаконичные, но точные и конкретные описания губернского города в „Бесах“ дают возможность установить, что, воссоздавая его, Достоевский отталкивался от впечатлений своей жизни в Твери в 1860 г.

Достоевский довольно точно воспроизвел в романе топографию Твери. Подобно тогдашней Твери, губернский город в „Бесах“ разделен на две части, соединенные плашкотным (понтонным) мостом. Та часть города (Заречье), где жили брат и сестра Лебядкины, напоминает Заволжье, фабрике Шпигулина соответствует расположенная на тверской окраине текстильная фабрика Каулина, основанная в 1854 г. [460]

С Тверью были связаны и некоторые из реальных лиц, представляющих интерес для творческой истории „Бесов“ (Тихон Задонский, живший в монастыре на берегах Тверцы и Тьмаки; М. А. Бакунин; тверской губернатор П. Т. Баранов, его жена; чиновник особых поручений при Баранове Н. Г. Левенталь — предполагаемые прототипы персонажей романа, о некоторых из них речь будет идти далее).

Город „Бесов“ связывают с Тверью и дополнительные штрихи. Так, например, в словах Хроникера: „Известно было, что на земство нашей губернии смотрят в столице с некоторым особым вниманием“, можно усмотреть намек на известное выступление тринадцати мировых посредников Тверской губернии, подписавших 5 февраля 1862 г. „журнал“ Тверского губернского присутствия по крестьянским делам о неудовлетворительности манифеста 19 февраля 1861 г. В этом документе указывалось на выяснившуюся несостоятельность правительства удовлетворить общественные потребности и на необходимость скорейшего созыва „представителей от всего народа, без различий сословий“, для выработки новых основных законов. В связи с адресом тверских дворян были арестованы, между прочим, Алексей и Николай Александровичи Бакунины, братья знаменитого анархиста. Из-за всего этого и стали смотреть в правительственных кругах („в столице“) с „особым вниманием“ на тверское земство. [461]

Замысел романа-памфлета, направленного одновременно и против прогрессивных дворянских деятелей 1840-х годов и против народнических революционеров 1860-1870-х годов, обусловил применение Достоевским в „Бесах“ приемов политического шаржа, своеобразной, публицистически окрашенной карикатуры и литературной пародии. Высказанная при разработке плана „Жития великого грешника“ мысль о том, чтобы ввести в ткань романа образы реальных исторических лиц, причем не с целью исторически точного, достоверного изображения индивидуального облика этих деятелей, но с целью дать обобщения, „типы“, воплощающие в понимании писателя нормы определенной идеологии и культуры (см. письмо Достоевского к А. Н. Майкову от 25 марта (6 апреля) 1870 г.), получила в романе широкое развитие. Возможно, что известное влияние на Достоевского при построении памфлетных образов романа (созданных путем отталкивания от определенных исторических прототипов) оказал своеобразно преломленный им опыт Тургенева (Бакунин и другие деятели 1840-х годов как прототипы Рудина), а также хронологически еще более близкий пример Салтыкова-Щедрина, воспользовавшегося в „Истории одного города“ (1869–1870) сатирическими образами русских самодержцев, свойства характера которых Щедрин истолковал не только как их узко индивидуальные черты, но и как классическое выражение общих типических свойств представителей крепостнической бюрократии в прошлом и настоящем. [462]

Закономерный интерес вызывает вопрос о прототипах образов отдельных героев романа, отчасти уже затронутый выше.

Степан Трофимович Верховонский, [463]как уже отмечалось, — обобщенный портрет русского западника, либерала-идеалиста 40-х годов. Поэтому он соединяет в себе отдельные черты, характерные, в восприятии Достоевского, для ряда видных деятелей этого поколения — Т. Н. Грановского, А. И. Герцена, Б. Н. Чичерина, В. Ф. Корша, С. Ф. Дурова и др.

Хроникер, излагая в первой главе романа „Бесы“ биографию Степана Трофимовича, упоминает, что тот „некоторое время принадлежал к знаменитой плеяде иных прославленных деятелей нашего прошедшего поколения, и одно время <���…> его имя многими тогдашними торопившимися людьми произносилось чуть не наряду с именами Чаадаева, Белинского,

Грановского и только что начинавшего тогда за границей Герцена" (с. 8). [464]

Среди реальных прототипов, к которым восходят отдельные черты Степана Трофимовича, следует упомянуть также поэта Н. В. Кукольника [465]и И С. Тургенева. Можно усмотреть известную аналогию между отношениями Степана Трофимовича — Варвары Петровны, с одной стороны, и Тургенева — Полины Виардо — с другой. [466]