Григорий Федосеев - Смерть меня подождет

Преследовать медведя нет смысла. Напуганный собаками, он теперь уйдет далеко, если не ослабнет от пулевых ран. Собираю рюкзак, кое-как связываю его, накидываю на плечи. Решаюсь перейти падь и у кромки леса дождаться возвращения Бойки и Кучума.

Бреду по мелким кочкам, а сам все прислушиваюсь, не донесутся ли знакомые голоса собак. Нет, молчит тайга, как заколдованная. Срам какой, упустил зверя!

Миную озерко. За ним небольшая возвышенность, прикрытая лиственничной тайгою, спустившейся сюда с сопок. Выхожу наверх. Сбрасываю котомку. Сажусь на столетний пень. Отсюда мне хорошо видна вся падь, перехваченная узкими перелесками, отдыхающая в вечерней мгле. Дымокура не развожу, таюсь, жду. Может, еще какой зверь появится.

Никого нет. Глаза устают. Мошка беззвучно толчется над головой, липнет к лицу. Слишком короткая у нее жизнь, чтобы пренебрегать возможностью напиться крови. И вдруг налетает ветерок, со звоном перебирает листву, и запах увядшей травы наполняет долину. Воздух полон стрекоз. Тысячи трепещущих жизней с легким стоном провожают день.

Вечерняя прохлада отпугивает мошкару. Дышится легче. Что это за черное пятно появилось на мари у мыса? Встаю, протираю глаза, смотрю внимательно. Шевелится. Ей-богу, шевелится! Неужели медведь? Хватаю карабин. Стрелять далековато. Надо подойти ближе. Хочу спуститься с пригорка. Вижу, черное пятно поднялось, вытянулось. Да ведь это человек! Зачем он здесь? Куда идет один в ночь?! Добавляю в карабин патрон.

Быстро меркнет закат. Я не свожу глаз с незнакомца. Замечаю, что он идет строго моим следом. Что бы это значило? Кто он? Зачем понадобился я ему здесь, в таежной глуши?

Я отползаю вправо, подальше от пня, прячусь за толстой лиственницей. Держу наготове карабин. По телу бежит холодок.

А человек приближается, не теряет мой след. За плечами у него ружье. Одежонка какая-то странная, не наша, сильно поношенная. Кто-то чужой. И от этой мысли руки крепче сжимают карабин.

Вот-вот стемнеет. Слышу, чавкают шаги по болоту, все ближе и ближе. Жду, полон решимости встретить спокойно любую неприятность. Хочу запомнить лицо незнакомца, но оно окутано густым вечерним сумраком. Да, это чужой!

Он выходит на пригорок, останавливается у пня, ощупывает голой рукой место, где я сидел. Окидывает беспокойным взглядом лес.

-- Эй, люди! -- слышу его слабый голос, и мгновенная догадка вдруг осеняет меня.

Не верю. Не может быть! Это привидение!

А ноги выносят меня из-за лиственницы, бесшумно шагают к пню. Я тороплюсь, боюсь, как бы не исчез этот человек. Нет, не привидение. Я узнаю дорогие мне черты, седые, никогда не чесанные пряди волос на голове, скрюченные пальцы протянутых ко мне рук.

-- Улукиткан!.. -- вырывается у меня в приступе величайшей радости.

Вот он, мой старик, стоит рядом, завернутый в поношенную одежонку, вместо шапки. -- грязный лоскут, на ногах какая-то рвань.

Улукиткан вздрагивает, поднимает на меня влажные глаза. В них и радость и еще не пережитый страх за завтрашний день. Я сильнее прижимаю дорогого мне человека к себе. Почти успокоившись, он берет мою руку холодными, как у птицы, пальцами, прикладывает к своей костлявой груди. Бормочет какие-то грустные слова и тихо плачет.

Этот вечер был для меня полон радости, больше, чем все другие, вместе взятые, вечера.

Но не успели пройти первые минуты восторга, как вспомнилась Мая. Мне почему-то показалось, что вот сейчас Улукиткан оттолкнет меня от себя и начнет допрос. Я этого страшно боюсь...

-- Вижу, ты один идешь с котомкой, где же Василий? Где Трофим? Их нет с тобой, и сердце упало подстреленной птицей.

-- Нет, нет, все живы! -- утешаю его.

-- Тогда пошто без них в тайге? Куда след ведешь? -- спрашивает он строго.

-- Потом расскажу. А ты как попал сюда, где Николай?

-- Мы тут на незнакомой земле жалкий люди: все чужое, идем без тропы куда глаза глядят, куда ведет нас голод...

Он откидывает назад голову, и я вижу его исстрадавшееся лицо. Скулы и приплюснутый нос обтянуты желто-серой морщинистой кожей. На лбу и за ушами краснеют бугорки -- свежие следы комариных укусов. Из-под тяжелых бровей, из глубины впадин глаза источают слезы. Они скачут поперек морщин, точно по ухабам, катятся по кровавым расчесам на шее и свинцовой тяжестью падают на теплую землю.

Старик пятится назад, приседает на пень, подносит усталые руки к мокрым глазам. Я обнимаю его седую голову.

-- Мы, Улукиткан, не виноваты, мы не хотели причинить вам горе...

Он освобождается от моих рук, встает. Лицо вытягивается. Исчезают на нем серые пятна.

-- Это Харги, злой дух, сделал так, что мы не встретились на Мае. Он тут, как тень, постоянно идет моим следом, отнял у меня учага, Баюткана, а потом и вас, -- и печальный голос старика умолкает.

-- Но мы встретились, -- значит, ты сильнее Харги. Старик оглядывается, шепчет:

-- Не скажи так. Жизнь старого Улукиткана -- все равно что гнилой валежник на большой тропе, все, кто идет -- топчет ее. Разве ты это не знаешь?

Что ответить! Чем утешить старика? Мы стоим молча, оба захваченные внезапно нахлынувшим счастьем. В памяти пестрым листопадом замелькали незабываемые дни наших скитаний по этим бедным пустырям, сроднившие меня со старым эвенком.

-- Что же случилось у вас на стрелке? -- спрашиваю я не без волнения.

-- Долго говорить надо, пойдем к Николаю. Потом на таборе расскажу.

-- А где твой табор? -- и я накидываю на плечи рюкзак.

-- Там, за падью, -- старик проткнул скрюченным пальцем холодный воздух, показал на закат. -- Наш табор все равно что зимой брошенный чум. Третий день не знаем огонь... Мы только остановились, слышим, зверь заревел, кто-то из ружья пальнул. Николай говорил, однако, эвенки зверя промышляют, надо искать их. Пришел я на марь, вижу след сапога. Откуда, думаю, взялся тут лючи (*Лючи -- русский), какое ему тут дело есть? Иду еще, смотрю, что такое? Амикан (*Амикан -- медведь) топтался, мясо лежит сохатенка. А где же охотник? Посмотрел кругом -- пусто; послушал -- никого. Нашел печенку, пусть, думаю, зубы вспомнят свою работу, да и брюху не плохо печенка. Потом до леса пришел, смотрю, пень насиженный. Ощупал его -- теплый, только что люди сидел. Стал кричать. Тебя увидел, и сердце размякло, как язык от сладкого сока, горе переломилось.

-- Пошли на носок, там послушаем собак, они за медведем ушли, может, лают.

Старик вдруг помрачнел.

-- Другой стал Улукиткан, голос Кучума не узнаю, забывать стал его добро.

Выходим на край леса. С гор сползает мутный завечерок. Вдалеке о звонкую сушину последний раз бьет носом дятел. С реки налетел ревун-ветер и падает устало на дно тайги. В вышине густеют звезды.

Стоим, прислушиваемся.

Улукиткан поворачивается в ту сторону, куда смотрю я. Потом становится на колени, припадает ухом к земле.