Григорий Федосеев - Смерть меня подождет

В первую секунду мне хочется повернуть назад, не верю глазам, но ноги не повинуются, бегут дальше, к выскори.

-- Кучум!.. -- кричу я на весь лес, хватаю его, пытаюсь поднять, тормошу, ободряю ласковым словом. Поворачиваю голову к себе и содрогаюсь от ужаса: на меня смотрят два огромных стеклянных глаза, выкатившиеся из орбит. В них застыла боль предсмертной муки.

-- Кучум!..

Смерть поймала его в прыжке. Лиственничный сук пробил ему грудь, пронзил сердце, вышел справа в паху. Так он и застыл на весу, весь устремленный вперед, с разбросанными в стремительном беге ногами. Казалось, сними его с поторчины и он продолжит свой бег.

-- Эко беда! -- слышу голос старика.

Неожиданно молния раскалывает небосклон. Поднимается ветер. Лес гудит, качаясь по ветру волною. На землю сваливаются один за другим траурной канонадой удары грома.

Бойка не подошла, даже не посмотрела на погибшего сына, осталась за валежиной.

Мы бережно снимаем Кучума с сучка. Укладываем на мох. Нелепый случай отнял у нас верного друга. Какая тяжелая утрата!

Мы с помощью топора роем яму под той выскорью, где погиб Кучум. Опускаем его на дно. Как можно свободнее укладываем голову, ноги. Улукиткан вдруг забеспокоился. Он вытаскивает из кармана кусок лепешки, оставленный им вчера для Кучума, и, обращаясь к мертвой собаке, говорит:

-- Это тебе. Улукиткан помнит Джегорму, твое добро... Без тебя теперь нам худо будет в тайге...

Старик медленно опускается к яме, кладет лепешку под голову Кучума, бросает горсть влажной земли. Вот когда я понял, что Кучума нет.

Мы засыпаем могилу. Над нами в синих вспышках рвутся тучи. По тайге проносится ураган, и высокие лиственницы, вершины которых царят над всем, отвечают ему покорным гулом.

Я накидываю на плечи рюкзак. Последний раз окидываю взглядом роковое место. Даже теперь, спустя много лет, когда я взялся за перо, помню и выскорь с огромным пластом поднятой земли, всю в острых тычках, и курган над могилой любимой собаки, и полусгнившую валежину, накрытую зеленым мхом, и рядом три голые березки, и полосатого бурундучка, сиротливо застывшего на пне...

Дождь проходит стороною, до нас долетает только его шум. Напрасно зову Бойку. Куда она могла убежать?

Улукиткан тяжело отрывается от пня.

-- Пошли, уже поздно, -- говорит он.

Вдруг слева на разлохмаченную после бури тайгу наплывает собачий лай, и тут же до слуха доносится медвежий рев. Он потрясает всю округу, от реки до самых хребтов, и глохнет далеко в недрах бескрайнего леса. После него голос Бойки не смолкает.

Улукиткан впереди. На ходу он распахивает телогрейку, так легче дышать. Поторапливает меня, а сам еле бежит, одна видимость.

Солнца нет, словно снеговые сугробы завалили небо. Лес выпрямился, притих, не шелохнется. Где-то в стороне треснула, падая, сушина. Мы без команды оба разом останавливаемся. Улукиткан стаскивает с потной головы меховой лохмот, настораживает слух.

Ничего не слышно. Тайга пуста. Идти некуда. Я слежу за выражением лица старика.

-- Однако, не задержала, ушел, -- говорит он безнадежно, и тут снова слышится рев, затем глухой предсмертный стон сильного зверя. Где-то там, близко, жалобно завыла Бойка.

Мы спешим на вой. Минуем лесные прогалины, продираемся чащей. Уже близко...

За перелеском сухая ерниковая степушка. Сбрасываю с себя всю тяжесть, оставляю только карабин. Где-то тут Бойка. Легонько свистнул, -- как завопит собака!

Бегу вперед. Вижу, колышется ерник. Навстречу ползет Бойка, волоча отшибленный зад. Я к ней. Ощупываю собаку -- свежих ран нет. Хочу поднять ее, но она ловит пастью мою руку, предупреждает, что ей больно.

Подходит Улукиткан.

-- Вот полюбуйся, что сделал медведь и с ней! -- и меня вдруг захватывает дикое желание мести.

-- Дурная, разве не знаешь, что одной с ним связываться нельзя! -- и старик, присев на корточки, начинает ощупывать собаку. Бойка корчится, дрожит.

-- Ты, Улукиткан, жди меня здесь.

Старик ловит полу моей телогрейки. Смотрит строго в глаза, говорит твердо:

-- Иди, только помни, раненый медведь не тугутка, может подкараулить.

Забираю вправо. Бегу по-над перелеском. Вот и след. Зверь шел шагом, оставлял примерно через каждые десять метров лежку. Останавливаюсь. Ни звука. Но чувствую что-то предательское в этой тишине. Выбрасываю из карабина подмоченные в речке патроны, загоняю в магазинную коробку свежую обойму.

На ходу ориентируюсь. Хорошо помню, зверь правее и дальше. Иду без опаски. Место открытое, просматривается хорошо. Но дальше след начинает постепенно отходить от степушки, уползает в перелесок. Там под сводом лиственничных вершин густой сушник. Очертания предметов неясные. Меня сразу захватывает подозрительность: тени деревьев, пни, обломки стволов кажутся живыми существами, враждебно окружившими меня. Малейший шорох, точно внезапный удар колокола, потрясает всего. Никогда слух не был таким чутким.

Иду осторожно, как рысь, почти не касаясь земли и не задевая сучьев. Карабин держу на взводе. Глаза не упускают отпечатка медвежьих лап. Вот когда мне пригодился весь опыт, накопленный за много-много лет зверовой охоты, и уроки Улукиткана.

Время тянется слишком медленно. Вижу впереди просвет. Тайга редеет. Глаза слепит закатное солнце. Крадусь к краю леса, припадаю к лиственнице. Впереди неширокая заболоченная полоска открытого места. Медведь не свернул, так и пересек напрямик болото, вывернув на противоположной стороне гору ржавого мха и корней троелиста. Дальше следа не заметно, но на кромке леса, куда вышел зверь, вижу примятый куст ольхи и несколько сломанных березок. Значит, ушел дальше.

Ставлю затвор карабина на предохранитель. Выхожу открыто из-за лиственницы. Как я мог забыть слова Улукиткана! Не успел сделать и трех шагов, как из-под единственного ерникового куста выворачивается огромная бурая глыба, заслоняет свет, из распахнувшейся пасти брызжет в лицо липкая влага. Ноги мгновенно отбрасывают меня в сторону. Пальцы машинально откидывают собачку предохранителя. Не помню, как поднял карабин. Какое-то мгновение до выстрела я осознаю страшную близость зверя. Наши взгляды встречаются. В выброшенных вперед лапах, вооруженных когтями, в открытой пасти, в зеленоватых холодных глазах -- могучая сила.

Выстрел взрывной волной валит его через голову на землю. Где-то в лесу коротко поет пуля, щелкая по веткам. Зверь поднимается, встает на дыбы, ревет и... открытой пастью ловит горячий кусок свинца. Хищник оседает на зад, роняет лобастую голову. Широко раскинув лапы, он обнимает ими толстую кочку, никнет к ней. Я не могу сдержать себя, в упор пускаю еще три пули. Затем всаживаю нож в горло. И даже теперь все еще не в силах затушить в себе ярости...