Григорий Федосеев - Смерть меня подождет

...Через час мы уже сидим на берегу отступившей в русло реки. Горит костер, бушует чай в котелке. На душе необыкновенно легко. Глеб пришел в себя, медленно жует лепешку, но все еще дико посматривает по сторонам, надолго сдвигает брови, трет шершавой ладонью посиневший живот. Ни о чем не рассказывает. Видно, страшно оглянуться назад.

Солнце опускается к горизонту. Придется ночевать здесь.

Василий Николаевич наливает Глебу кружку чаю.

-- Вот видишь, друг, когда ты один -- дела-то прискорбные. Старик не зря приезжал за тобою на остров, почему не послушался? Поперек пошел, свой принцип выставил. Вода вон и остров смела, и тебя вместе с принципом. Куда годится отбиваться от коллектива! Гуртом, говорят, и батька побороть можно...

Глеб молчит. Губы у него слиплись, глаза виновато прячутся. Он жмется к огню, не может согреться. А Василию Николаевичу не терпится:

-- Тут тебе не Главный проспект, а тайга, смотри в оба! Ты впервые в тайге?

Глеб утвердительно кивает головой.

-- Так что же ерепенишься? От Глухова сбежали тут уперся, как бык, самому себе вред делаешь. В твои годы присматриваться надо, что к чему, учиться. На-ка, вот еще горячей лепешки съешь, ишь, как славно она поджарена. Может, каши еще подложить? Ешь, скорее согреешься.

-- Мне бы вот еще закурить, -- тихо говорит Глеб.

-- Дадим. А скажи-ка, -- допытывался Василий Николаевич, -- сколько лет ты так вот шатаешься?

-- Долго рассказывать... Мало я прожил, дядя Вася, да много видел. Трактористом был, учился на штукатура, плавал кочегаром на пароходе, везде побывал.

-- А в экспедицию чего пошел?

-- Думал, тут легче.

-- Ну и как же?

-- Один черт!

-- Не понравилось?

-- Все это не то.

-- Нет, не один черт, тут хуже, а главное -- некуда податься. Это ты понял теперь? Один -- погибнешь ни за понюх табаку. Значит, хочешь не хочешь -- придется работать. Другого пути, Глеб, отсюда нет. Но дармовых едоков нам не надо. У нас -- один за всех, все за одного.

Тот смотрел на Василия Николаевича удивленными глазами и, вероятно, думал: "Неужели после стольких переживаний меня опять будут заставлять работать?"

Молодой организм быстро набирал утраченные силы. Разгладилось лицо, взгляд прояснился, отступила тревога. Уснул он рано. Завтра поход. До лагеря не меньше семи километров. Но Глеб босой. Мы долго сидим у костра, молча распускаем веревку. Василий Николаевич хочет из нее сплести что-то вроде лаптей, иначе Глебу не дойти, да и там не знаю, во что обувать его будем.

В долину незаметно спускается прохладный вечер.

Я встаю -- размять онемевшие ноги. За горою достывает закат. Над ним сгущается синева ночного неба. Послушная мечта уносит меня далеко, к родному дому...

Вот предо мною далеким видением возникает Кардоникский лес, где в детстве, впервые, я слушал шум старых чинар, крик диких птиц, брачную песню оленя.

Там я полюбил громады заснеженных гор, их недоступность, там слушал чудесную музыку живой природы и, отправляясь в жизнь, унес с собою вечную любовь к ней, страстное желание познать ее.

Я ушел далеко от кавказских хребтов и могучих южных лесов, но живу до сих пор их заповедным наказом...

-- Ну вот и готовы лапти, -- возвращает меня к действительности Василий Николаевич, -- отплясать, что ли, на радостях!

Он вешает лапти на сучок, укрывает телогрейкой Глеба, и мы ложимся спать...

Утро. Солнце уже поднялось над горами, мягко греет землю. Над рекой висит легкий редеющий туман. Василий Николаевич готовит завтрак. Глеб, лежа на хвойной подстилке, по-детски лениво потягивается и глядит в небо. Он провел почти двенадцать часов в беспокойном сне.

-- Как дела, Глеб? -- спрашиваю я.

-- Лучше, чем на коряге, только тело болит, будто корова изжевала всего...

-- Идти сможешь?

-- Пойду...

За завтраком он ест жадно, много, неразборчиво. И странно, вновь перед нами тот самый Глеб, который два дня назад поражал всех ленью и равнодушием...

Еще солнце не обогрело землю, а мы уже шагали с рюкзаками на плечах по замшелой тайге. Всюду бурелом -- след пронесшегося урагана. Земля, напоенная до отказа дождем, размякла, вспухла, болота разлились озерами. Куда ни ткнешься -- вода и вода. Нам пришлось долго петлять по равнине, выискивая более возвышенные места для прохода, и только в обеденное время увидели под знакомой скалою дымок костра.

Нас встречают жители стоянки.

-- Живой! -- кричит Улукиткан, увидев Глеба, и, здороваясь, долго держит его руку, все еще не веря своим глазам. -- Это как же? -- удивляется он.

-- Что вы на тот свет меня сталкиваете, не хочу, вот и все! -повеселев, кричит Глеб.

-- Правильно, Глебушка, -- заступается Василий Николаевич. -- Там и без нас народу много, а тут и веселее, и работы непочатый край!

Трофим, обняв Глеба, тискает его в каком-то безудержном порыве. А тот, обрадовавшись такому радушному приему, дико гогочет, широко разевая зубастый рот. Освободившись из объятий, он заголил рубашку и стал хвалиться багровыми пятнами на животе.

-- Видишь? Ну и прокатило меня! Одни, брат, страсти!

Ошеломленный появлением "утопленника", Трофим поглядывал то на нас, то на Глеба.

-- Значит, поторопились с отправкой тебя на тот свет, поживи еще, поживи, -- говорит он улыбаясь. -- Наделал ты хлопот! Тут одна инструкция по вашему брату, по утопленникам, чего стоит! Утонуть-то что, а вот попробуй отчитаться за тебя!

-- Однако, счастливый, рубашка на тебе, смерть не берет, -- говорит, ощупывая Глеба, Лиханов. -- Там, смотри, на лиственнице Трофим что-то писал про тебя, ходи и читай.

Я пошел вместе с Глебом. На толстой лиственнице была стесана кора и сделана надпись:

"ЗДЕСЬ 12-го ИЮНЯ 1951 ГОДА УТОНУЛ РАБОЧИЙ ЭКСПЕДИЦИИ ГЛЕБ БЕЗРУКОВ. ЕГО ВМЕСТЕ С ОСТРОВОМ СМЫЛА ВОДА".

Глеб долго читал надпись, как бы вникая в смысл каждого слова, проверял, не вкралась ли какая ошибка, но вдруг рассмеялся детским, наивным смехом:

-- А зарплату-то теперь мне будете платить? Может, по месту жительства, с того света, получать придется?..

-- Смейся, да не забывай, почаще оглядывайся, чтобы на старую стежку не выйти, будешь кулаком слезы вытирать, -- говорил подошедший к нам Трофим.

III. Перед нами Становой. Глеб не унимается. Ненастье над перевалом. Чудесный альбинос.

Устье Лючи теперь имеет широкое горло, более ста метров, за счет исчезнувшего острова. На его месте образовалось галечное поле, заваленное огромными деревьями, принесенными рекою с вершины. Тут им, вероятно, и доживать свой печальный век, ибо унести их дальше сможет только новая большая вода. На последнем километре в Лючи вливается несколько рукавов из Зеи, это серьезное предупреждение, что скоро район слияния рек подвергнется большим изменениям, на "торжественном" начале которых нам довелось присутствовать.