Григорий Федосеев - Тропою испытаний

Старик завернул лепешку в тряпочку и бережно, как драгоценность, запрятал в котомку. Он-то хорошо знает, что такое голод, и мне ничего не остается, как последовать его примеру.

Вечером с трудом добираемся до незнакомой старику мари. Отыскиваем место для стоянки, устраиваем ночлег. По глубокому и посвежевшему небу разливается синь, загораются звезды, замирает последнее дуновение ветерка. Беспредельная тишь убаюкивает тайгу.

Я достаю лепешку, отламываю кусочек величиною со спичечную коробку и наливаю кружку кипятку, -- это наш ужин.

-- Тебе хлеба много? -- неожиданно спрашивает старик.

"Неужели он подозревает меня в том, что я обделяю его продуктами?" -обжигает меня обида.

-- Столько же, сколько и у тебя, -- все, что осталось, я разделил поровну.

-- Однако, ты больше голодный, работаешь весь день, а брюхо пустое. Зачем же так много мне отдал...

-- Это ничего, -- ответил я. -- Вот как придем к своим, там и чаю попьем и мяса поедим вдоволь...

-- Ты возьми мой хлеб, -- говорит старик. -- Отощаешь -- куда пойдешь? Даже оленя не сможешь поймать. Тогда и память моя и язык не помогут, пропадать будем...

-- Ты не беспокойся, я выдержу, лучше съешь сам.

-- Ладно бы выдержал. Ишь как тихо идем. Должны бы уже на месте быть.

Старик кутается в дошку, складывает калачиком ноги и, прихлебывая из кружки кипяток, делает вид, что жует лепешку, а сам припрятал ее, думая, что я этого не замечаю...

Ночью я просыпаюсь от холода, хочу встать, положить в огонь дров и вижу старика возле вьюка. Он роется в моей потке. Что ему в ней нужно? Может, ошибся, за свою принял? Нет. Он достает рюкзак, ощупывает его, развязывает, вытаскивает кусок моей лепешки и заменяет его своим, большим, чем мой кусок. Затем складывает все, как было, в потку, бесшумно отползает к костру, бережно заворачивает в тряпочку кусочек моей лепешки, кладет себе под голову. Вздох облегчения вырывается из его груди.

Я не выдал себя, но был безмерно растроган этой наивной хитростью! Ведь старик голоден так же, как и я, и ему бесконечно дорога была каждая крошка хлеба. Мне вдруг вспомнились его слова: "Если от моей заботы вам хорошо, то от этого мне еще лучше". Но какой ценою делает это сегодня старик! Голод -всесилен, это неоспоримая истина, велика его власть над слабовольным: он затемнит совесть, убьет стыд, разрушит дружбу, толкнет человека на преступление, которое в другой бы обстановке казалось ему чудовищным. И все же Улукиткан не поддался ему, остался верным себе, сохранил в эти грозные дни человеческую чистоту. Я снова позавидовал его неугасающей воле, уменью владеть собой и окончательно поверил, что не терпящая криводушия тайга вынянчила в натуре Улукиткана все самое лучшее и самое чистое, что украшает жизнь человека.

Случай с лепешкой долго не давал мне заснуть. А Улукиткан, свернувшись калачиком, спал тихо, с сознанием исполненного долга и спокойствием ребенка...

Еще до рассвета меня разбудил Улукиткан:

-- Вставай, однако, дождь будет.

Я поднялся, поправил костер и стал осматриваться. Тучи завалили восток, но над нашей широкой марью раскинулось звездное небо. Настороженно и чутко спали лесные дебри.

-- Откуда узнал, что дождь будет?

-- Ты вчера сказал, что я ложусь по направлению ключа, головой к устью. Где он шумит сейчас, послушай.

-- Вверху. Ну, и что же?

-- Эко не знаешь! Ночью в хорошую погоду река или ключ шумит внизу, а сейчас говоришь -- шумит вверху; значит, жди дождя или худой погоды. Понял?

-- Понял, только на небе, Улукиткан, ничего подозрительного нет, лишь восток затянут тучами.

-- Небо еще не знает, а дождь будет. Слышишь, ветер дурит, туда-сюда ходит. Я много раз тебе говорил, это тоже к непогоде.

Слабые порывы ветра качали вершины деревьев, а на земле и вокруг нас было спокойно. Я подумал, что слепой ошибся, но вскоре заметил, как за ощетинившимися сопками на востоке тучи вдруг зашевелились и широким фронтом стали затягивать небо. Прорвался сырой и холодный ветер. Нарождалось хмурое весеннее утро, без зари, без птичьей суетни и песен.

Я достал из потки кусок лепешки, положенный туда вчера слепым, незаметно обменял его на кусок, припрятанный стариком в изголовье, и мы сели пить чай. Старик, как только дотронулся до тряпочки, где был завернут кусок, тотчас же обнаружил подвох. Выражение досады появилось на его лице.

-- Зрячий слепого хочет обмануть, -- сказал он с обидой и глухо закашлялся.

-- Нет, зря говоришь, я не хочу обманывать. Спасибо тебе, дорогой Улукиткан, ешь сам, тебе это так же нужно, как и мне.

На мертвенно-бледном лице старика так и осталась обида. Он не ответил, развернул тряпочку, отломил от лепешки небольшой кусочек, долго жевал его, запивая кипятком.

Погода изменилась. За серебристыми кронами лиственниц, за темно-лиловыми тучами вспыхивали зарницы -- вестники непогоды. С гор стекал сухой, теплый воздух, мешавшийся с запахом мхов.

Я не нашел одного оленя -- видимо, он заболел и завалился в кочках. Решили идти без него, голод торопил нас. Пришлось бросить две потки с личными вещами. Теперь с нами остались только четыре оленя, измученные, худые от коротких кормежек, да Майка -- наша радость и надежда.

У моего проводника настроение мрачное.

-- Место худое впереди, -- говорит он. -- Как без солнца поведешь караван, блудить бы не стал, -- и принялся объяснять: -- След поведешь вниз по распадку. Топкая марь попадется -- обойдешь ее и километра через два свернешь к ложку, на перевал в соседний ключ, там думать будем, куда идти.

Скоро мы вышли на марь, широкой полосой пересекающую распадок. Обошли ее справа и через два километра достигли лога с березовым перелеском, о котором говорил Улукиткан. И еще раз дивлюсь изумительной памяти слепого проводника!

-- Перевал должен быть близко, час хода, не больше, -- говорит он.

Однако идем уже второй час, а до седловины еще далеко. Улукиткан нервничает:

-- Не прошел ли перевал?

-- Нет, еще километра два.

-- Эко плохо идем! Ладно бы не сбиться.

-- Не беспокойся, уже вижу седло.

На перевале возле одиноких деревьев мы остановились. В безмятежную даль пасмурного дня убегали посиневшие хребты. Тайга, волнистая, бескрайняя, темным крылом прикрыла отроги. Мы находились на водораздельной линии, от которой на закат убегал глубокий ключ и там, в синеющей дали, сливался с Джегормой.

-- Скажи, как нас встречает лес: сухим горбом или корой? -забеспокоился слепой.

-- Не понимаю, о чем ты говоришь.

-- Хорошо. Посмотри на деревья -- поймешь.

Осматриваю лиственницы и замечаю, что их полузасохшие, голые стволы сгорбились в одну сторону -- результат воздействия холодных зимних ветров, дующих здесь главным образом с северо-запада. Под сухими горбами, с южной стороны, от корней до вершины, тянется неширокая полоска коры, прикрывающая жизнедеятельную часть древесины. Но какое отношение имеет все это к маршруту?