Григорий Федосеев - Тропою испытаний

-- Что увидел?

Он растерянно улыбнулся и долго смотрел мне в лицо, о чем-то раздумывая.

-- Когда я был молодой, мог догонять тугутку (*Тугутка -- теленок оленя), таскать на себе дикого барана и ноги не знали, что такое усталость, тогда тут дымился мой чум, -- заговорил он, показывая рукой на три толстые ели с сомкнутыми вверху кронами. -- Однако, шестьдесят лет уже есть, а то и больше, как я кочевал отсюда. Эко долго ходил и вернулся. Птица тоже далеко летает, да старое гнездо не забывает.

-- Неужели узнал места? -- удивился я.

-- Эко не узнать, если тут жил! Думаю, примета найду. Иди со мною, -сказал он, выпуская из рук вожжу и направляясь к лесу. -- Жена тогда должна была принести в чум первого ребенка, обещала сына. Я ему много аю (*Аю -бабка, надкопытный сустав ноги животного) кабарожьих собрал. Но жена ошиблась. Она говорила, в родильном чуме было очень темно, не того поймала, кого хотела: оказалась дочь. Мы покинули эту стоянку -- думали, не наше тут место. А чтобы обмануть харги (*Харги -- злой дух), подменившего ребенка, я оставил тут под елью все аю -- пусть, думаю, он караулит их, -- а сами кочевали далеко на Учур. Сейчас искать буду, где клал.

-- А чем плохо, если родится дочь? -- спросил я.

-- Опять не знаешь! Девка что делала прежде? Кожи мяла, унты, дошки шила, мясо варила, лепешки пекла, оленей пасла. Но раньше кому-то надо зверя убить, белки, колонков настрелять. Вот и считали: хорошо иметь первым сына, а второй -- дочь, тогда шибко ладно в чуме.

Старик подвел меня к трем елям, осмотрел корни, недоуменно повел плечами, потом, кивнув в сторону толстого пня, стоявшего на краю леса, сказал радостно:

-- Тогда это была самая лучшая ель! Теперь от нее только догачан (*Догачан -- пень) остался. Я ее пережил.

Улукиткан разбросал возле пня ногою снег, содрал мох и, запустив под корни руку, долго шарил ею в пустоте.

К нам подошел Мищенко, а затем остальные.

-- Кого это он копает? Бурундука, что ли? -- спросил Геннадий, покосившись на Улукиткана.

-- Еще в молодости где-то здесь спрятал бабки, а сейчас вспомнил, ищет, -- ответил я.

Все сгрудились около старика, а он, приподнявшись, протянул мне на ладони три темные от времени косточки.

-- Однако, тут кто-то жил после меня, аю мало осталось, -- сказал он. -- Значит, не зря собирал их: чужой сын все равно играл.

Мы стали рассматривать бабки. Это были совсем позеленевшие от времени маленькие косточки, действительно кабарожьи.

-- Хорошо, что не все забрали, а то бы трудно поверить, что ты действительно узнал свои места, -- ведь так давно все это было... -- сказал я.

Старик вскинул на меня удивленные глаза, обида прозвучала в его словах:

-- Зачем стрелять по убитому зверю?! Раз обманешь, а другой раз и правду скажешь, да никто не поверит. Люди, которые тут жили после меня, не могли забрать все, такого закона в тайге нет. Бери, сколько тебе нужно, но хозяину хотя бы маленько оставь, иначе вором посчитают. Понимаешь? Люди эти давно были: Смотри сюда. -- И Улукиткан показал на старый затес, сделанный на ели. -- Видишь, зарос он... поди, лет двадцать ему, тогда и взяли аю. -И, взглянув на солнце, Улукиткан добавил: -- Однако, тут остановимся: корм оленям есть, место веселое.

Мы подтянули караван к трем елям и стали устраивать лагерь. Пробудился лес от ударов топора, людского говора и громыхания посуды. Оживилась марь с появлением на ней стада голодных оленей. Дым костра, поднимаясь высоко в небо, Расползался шатром над нашей стоянкой.

Каюрам придется здесь жить долго, пока мы не вернемся от Лебедева. Они ставят палатку капитально, на прочных растяжках, с наветренной стороны делают из еловых веток заслон. Печку внутри установили на камнях, борта палатки заваливают снегом. Упряжь, потки с продуктами, посуду развесили на колышки, вбитые в стволы деревьев. Нарты сложили горой, полозьями вверх.

Нам же предстояло провести здесь только ночь, поэтому устроились мы наскоро. И как только ночлег был готов, я поднялся на одну из сопок левобережного отрога. Хотелось определить местоположение гольца, который мы с Пресниковым видели со Станового в непогоду, и наметить более легкий к нему путь.

Передо мною открылся Джугджурский хребет, убранный хмурыми скалами, с многочисленными разветвлениями, с извилистыми долинами, сбегающими к реке Кунь-Манье. Ближние вершины громоздились каменными глыбами. За ними поднималась ввысь главная линия хребта с белоснежными башнями, минаретами. Справа сияла в лучах заходящего солнца группа мощных гольцов, затянутых снизу прозрачной дымкой. Среди них потерялась интересующая меня вершина: угадать ее трудно, до того все они схожи между собой.

Когда я вернулся в лагерь, на западе гасла вечерняя заря. Сумрачная синева окутала ближние горы. В долину пришла тишина. Рано затих костер, уснули собаки. Не угомонятся только бубенцы на пасущихся оленях.

Я забрался в палатку. В печке глухо потрескивают дрова, освещая все вокруг приятным полусветом. Никто не спит, но все молчат.

-- Что это у нас так тихо? -- спросил я, недоумевая. Василий Николаевич подал мне знак садиться.

-- Улукиткан сказку обещал рассказать про богатыря и почему эвенки стали кочевать, да начало, говорит, потерял, не может вспомнить, -- пояснил он шепотом, кивнув головою в дальний угол.

Старик сидел в своей привычной позе, с поджатыми под себя ногами, низко опустив голову. Я снял верхнюю одежду и, усевшись возле печки, приготовился слушать.

-- Эко беда, годы съедают память, как огонь сухую траву, -- произнес Улукиткан с досадой и сожалением.

И снова тишина. Кто-то громко потянул из кружки горячий чай. Кто-то вздохнул, пошевелился. Я подбросил в печку дров, ярко вспыхнуло пламя. Старик вдруг выпрямился, повернул к нам голову, и его голос зазвучал грустно и напевно:

-- Никто из стариков не помнит, когда это было, но все знают, как случилось. Богата была раньше тайга разным зверем, птицей, рыбой, совсем не то, что теперь. Люди не кочевали, не делали ловушек, им не надо было пасти оленей. Только подумают о мясе, как у чума появляются жирные сохатые сокжои; глазами поведут -- кругом в лесу глухари, рябчики -- бери, что угодно, ешь, сколько живот просит. Все давала тайга и не беднела: человек одного зверя съест, а на его место из каждой косточки новые родятся.

Улукиткан хлебнул горячего чая, отодвинулся от накалившейся печки и, усевшись поудобнее, продолжал:

-- Жил тогда богатырь Сакал, шибко сильный. Там, где ступит его нога, -- озеро разольется, если вздохнет полной грудью -- как от ветра, лес валится, бросит куда взгляд -- будто молния сверкнет. Это он и устроил так жизнь, что эвенки горя и нужды не знали, враги в тайге появляться не смели. Но вот Сакал стариться начал, а жена никак не могла родить ему сына. В его чуме много лет шаманы били в бубны, призывали на помощь тени предков, молили духов. В жертвенниках не остывало сало, не высыхала оленья кровь. Ничто не могло умилостивить богов. И люди с горечью думали о том, что с ними будет, если Сакал умрет, не передав своей силы сыну. Звери выйдут из повиновения, разбредутся по тайге, оставив человеку лишь путаные следы; птицы разлетятся, где искать их будешь в чаще? Рыбы уйдут в глубину больших рек.