Григорий Федосеев - Тропою испытаний

-- Спирт пьем, потом думаем, -- говорит Тешка, пяля на меня посоловевшие глаза и с трудом ворочая языком. -- Тешка говорить будет, как узнать, когда тайгу огонь кушай. Тешка знает. Мимо гари аргишить будешь, сруби там старый толстый дерево, узнай, сколько ему лет. Столько лет и гари. Ага, понял?

Да, я понял...

Старуха попросила еще немного спирта, выпила, поднялась и заковыляла в чум. Там долго ворчала, устраивалась возле дымокура.

Василий Николаевич, Геннадий и Лиханов тоже идут спать. Я один остаюсь со стариками. Бормочет ручей. Из тайги доносятся сонные вздохи. Шербатый месяц выплывает из-за густых вершин старых лиственниц, плывет по небу, обливая тусклым светом бледную хвою. Просторнее становится в лесу. И мне кажется, что это стоянка с древними чумами, старухой эвенкийкой, с тягучей пастушьей песней, -- что все это находится не в реальном мире, а в моем воображении.

В костре догорают последние головешки. Старики не идут спать.

-- Тащи еще спирт, гулять надо, -- уговаривает меня Осикта, слизывая с губ олений жир.

-- Сегодня хватит, болеть будете, а завтра утром рано работать надо.

К Осикте присоединяется и Тешка. Никакие отказы не помогают. Уж и не рад, что угостил их спиртом. "Какое же раньше это было страшное орудие в руках купцов, чиновников, проходимцев; ведь в таком состоянии, как сейчас, эти старики за спирт ничего не пожалеют, с покорностью примут любые условия, подпишут себе смертный приговор, ноги целовать будут, благодетелем назовут подлеца", -- думаю я и остаюсь глухим к просьбам стариков.

-- Сегодня хватит, не дам, -- заявляю я категорически и, пожелав им спокойной ночи, иду в палатку спать.

Лунный свет полосами голубого дыма льется по просветам уснувшего леса, белые совы бесшумно скользят по воздуху...

Я уже засыпал, когда чья-то тяжелая рука легла на спальный мешок.

-- Кто это?

И слышу тоненький голосок старика:

-- Не обижай Улукиткана. Он не хочет тебе плохо. Может, больше я не увижу Осикту, Тешку, тропа наша короткая стала. Они просят спирт, я не должен их обижать. Дай маленько!

Разломились мои мысли, отмякло сердце, жаль стало Улукиткана. Может быть, действительно это последняя их встреча, стоит ли ее омрачать из-за глотка спирта? К тому же, что особенного случится со стариками здесь, в тайге: выпьют, вспомнят былое и уснут.

-- Ладно, Улукиткан, налью полкружки, и на этом кончайте. Пора отдыхать.

-- Отдыхать обязательно надо. Потом ходить будем Становой. Улукиткан перевал покажет, -- говорит он охмелевшим языком.

На короткое время наступает тишина. Затем опять будят меня. Я поднимаюсь.

Осикта, щуря глаза, показывает кончик указательного пальца.

-- Ма-а-лень-ко уважь. Дай вина, завтра жирный олень режу, угощать буду, -- говорит он, и из-под узеньких век смотрят просящие косые глаза.

-- Вина нет, идите спать, ведь утром работать надо. Слышится обиженный голос:

-- Вперед гуляем... Потом Улукиткан холостить олень будет, ево зубы острый... Хе-хе!.. Дай спирту...

-- Не дам... -- и забираюсь поглубже в мешок.

Уже на исходе ночи я услышал возню и приглушенный стон. Пронзила страшная мысль: Осикта с Тешкой душат Улукиткана. Вскочил, как ужаленный, выбрался из палатки. Но увидел другое. У затухающего костра сидя дремал Улукиткан, уронив на грудь седую, словно заиндевевшую, голову. Рядом комок сцепившихся в драке тел Осикты и Тешки. Старики уперлись лбами по-звериному, сопят, дышат прерывисто, пальцы запутались, перевились в жестких волосах, ноги беспомощно роют землю.

-- Кэ-ты!.. -- вырывается из охрипшего горла у одного.

-- Кэ-ты!.. -- кряхтит другой.

-- Улукиткан, ведь они же изуродуются! -- кричу я и бросаюсь к дерущимся.

Старик очнулся и жестом руки остановил меня.

-- Ничего, они просто гуляют, хорошо гуляют, -- протянул он спокойно.

-- Да ты посмотри, что они делают!

-- Говорю, не мешай, они гуляют, скоро кончат.

И я действительно вижу, как мякнут руки дерущихся, остывает их злоба, стихает пьяная перебранка. Наконец старики угомонились, мягким комком припали к застывшей земле, да так и уснули, не вытащив пальцев из чужих волос.

Улукиткан, нетвердо держась на ногах, подошел к уснувшим, прикрыл их дошкой, подоткнул полы под бока, и скоро по становищу поплыл их мирный храп.

-- Тебе тоже надо поспать, -- предложил я старику. -- Иди в палатку.

-- Я тут у костра маленько сплю. -- И он, подсунув в огонь два бревна, стал готовить постель: под бока бросил старенькую телогрейку, в голову -седло, осмотрел небо, прислушался, сказал твердо: -- Скоро утро, -- и тут же уснул.

В далеком небе застенчиво мигают звезды. И над притихшей тайгою плывет с ржавых троелистовых болот лиловый холодный туман, плывет не торопясь к краю ночи.

Мне тоже хочется вздремнуть, но я глушу в себе сон. Поправляю костер, усаживаюсь поближе к теплу. Раскрываю дневник. Беру в руки карандаш, и события последних дней словно оживают, мысли текут нестройной чередой.

Сквозь прозрачный туман уже скупо сочится рассвет. И ночь бежит на запад, поспешно сдирая с пробудившейся тайги кое-где зацепившиеся складки своего черного полога. Уже почти не видно звезд. Только запоздавшая луна застряла посреди неба.

Пробуждается становище. В чумах людские голоса, детский плач. В лесу птичья перекличка.

Пришли пастушки. На их лицах следы бессонной ночи. Молча здороваемся за руку. Рукопожатие обязательно у эвенков. Они осматривают спящих стариков, удивляются и вопросительно смотрят на меня.

-- Пьяный? -- спрашивает старшая, та самая, что вчера подошла к нам с ребятами.

-- Вчера немножко выпили.

-- Худой ты люди, зачем давал! -- и обе женщины уходят от костра легкими, бесшумными шагами.

Я обескуражен. Я бы не удивился, если бы они тоже попросили у меня спирта, как это всегда бывало раньше. Но оказывается, теперь эвенкийки сами не пьют и мужей оберегают.

...А на востоке, в оранжевой мути, рождалось солнце. Навстречу дню молча летели разрозненные стаи воронов.

Дымились островерхие чумы. Возле них детвора уже готовила в путь свой "караван". Вот они гуськом двинулись к нам, волоча за собой на ремешках костяные бабки, изображающие оленей. У костра остановились, осмотрелись и, осмелев, присели, плотно прижавшись друг к другу. Все наше для них ново, интересно. Ведь их представление о жизни, о людях пока ограничивалось только лесом, горами и тем, что происходит в родном становище. А сейчас перед ними странные, вероятно, кажущиеся им уродливыми, лица: детишки до сих пор, вероятно, не сомневались в том, что все люди с плоскими носами, скуластые, узкоглазые. Сейчас они видят иные лица, иную одежду, обувь, незнакомые предметы, слышат непонятную речь. Все это поражает детей, возбуждает их любопытство, смешанное со страхом.