Влас Дорошевич - Каторга. Преступники

На Сахалине служащие получают в складчину телеграммы «Российского Агентства», которые печатаются в местной типографии. Я брал оттиск, и Павлопуло каждый день заходил ко мне почитать телеграммы: в то время шла греко-турецкая война.

Он оседлывал нос золотым пенсне, которое так удивительно шло к арестантскому бушлату, читал и покачивал головой:

– Ца! Ца! Ца! Насих бьюти! Бьюти греков! Бьюти!

Был печален, озабочен, приходил в неистовство:

– Министри наси никуда не годятися! Министри! До чего довели! На сто ми тепери воевати мозем! Все Делианиси изделали!

А однажды объявил:

– Из-за этого Делианиса я в каторге!

– Как так?

– Павлопуло моя не настоящая фамилия. Я из Афин. У меня в Афинах брат адвокат есть. Только я, конечно, в молодости с пути сбился. А то бы хорошим механиком был. Но только когда в возраст пришел, решил остепениться. Выждал, когда мне по греческим делам давность вышла, – денег у меня было много, – купил себе землю в Греции. Тут наши министры такую политику повели – беда. Нищие совсем стали. Налоги страшные. Земля себя не окупает. Неурожаи. В долги влез. С аукциона все пошло. А жить я привык! Пришлось опять кассы вскрывать идти. Вот до Сахалина из-за министров наших и дошел!

Часто он говорил мне, и в голосе его слышалось столько за душу хватающей тоски.

– Что Сахалин! Не то меня мучает, что я на Сахалине. А то, что далеко я от Греции! Там что теперь делается! Бедная, бедная Греция!

Иногда он говорил:

– Пустили бы меня. В волонтеры бы пошел! Хоть бы умереть дали за Грецию!

И когда он говорил о Греции, в голосе его слышалось столько нежности, любви к родине.

Теперь уже Павлопуло отбыл свою сокращенную, за силою манифеста, каторгу, и я могу передать этот разговор.

– Павлопуло, – спросил я его однажды, – отчего вас никогда на мельнице нет?

– Да я там никогда и не бываю. Я каторги никогда и не отбывал. Каторжные работы отбывают только те, у кого денег нет.

– Как же так?

– А так, нанимаю за себя другого. Он и свой урок исполняет, и мой.

– И дорого платите?

– Пятачок в день. Мне есть расчет. Я больше наживаю.

– Чем же вы занимаетесь?

– Торгую в тюрьме старьем, деньги в рост даю.

– И помногу процентов берете?

– Да игрокам даю, как у нас водится, до петухов, на одни сутки. Сто процентов в сутки! Процент хороший! – улыбнулся он.

Пан остался аристократом и здесь: ростовщик в тюрьме лицо почетное и уважаемое. Павлопуло, как я в этом убедился, как паук, высасывал всю тюрьму.

У него были деньжонки, и деньжонки порядочные. Как и все каторжане, он лелеял мечту:

– Бог даст, и не так еще поживу! На воле буду, опять за свою специальность возьмусь!

О «специальности» и о кассах, почти как о Греции, он говорил с увлечением, с теплотой, с любовью.

– Как же вы? Учились, что ли, ломать?

– Вскрывать, а не ломать!

– Ну, вскрывать?

– А как же! В промежутках, бывало, купишь себе несгораемую кассу и на ней практикуешься!

Он с необычайным жаром рассказывал, как это надо делать, чертил, рисовал.

– Я однажды в Александрии, в Египте, три месяца над мильнеровской кассой бился – как ее вскрыть? Вот касса! Ца! Одному невозможно. Втроем надо, меньше никак нельзя! Пудов шестнадцать одних инструментов принести нужно. Начнешь над нею с непривычки работать, дом трясется. Только со спинки и можно ее взять. Вы, сколько я вас вижу, не из тех людей, которые несгораемые кассы себе заводят. Но если, дай вам Бог, заведете, заведите себе мильнеровскую! – засмеялся Павлопуло.

– Да! А вы придете и откроете!

– Я? За кого вы меня принимаете? Вот что я вам скажу: не только я не приду, но если я в том городе буду, ни один вор к вам не придет. Они Пана уважают. Пан скажет «не тронь» – и не тронут. И вы вдруг про меня так думаете. Ай-ай-ай!

Он был серьезно обижен.

– Ну, хорошо, Павлопуло, человек вы «с правилами», образованный, не стыдно вам, не грех у людей их достояние отнимать?

Павлопуло посмотрел на меня с удивлением.

– Да разве я когда-нибудь у бедных, которые своим трудом нажили, отнимал что-нибудь? Я бедным всегда сам помогал. Я ж, вы знаете, только богатых.

– Ну, у богатых!

– Так какое же это их достояние? Поверьте мне, тысячу своим трудом нажить можно. А миллион не своим трудом наживается, а чужим. Все чужое достояние. Они чужим достоянием живут, и я чужим! – рассмеялся он. – Да и к тому же, у кого есть деньги в несгораемой кассе, у того есть они и в другом месте! Я последнего человека не лишаю.

– Послушайте, Павлопуло, вы словно любите вскрывать кассы! – заметил я ему однажды. – Словно самую эту работу любите?

– Люблю-с! – спокойно ответил он. – Всякое дело надо любить: только тогда и добьешься искусства!

Такой странный мономан.

Когда я уезжал с Сахалина, Павлопуло пришел проводить меня на пристань. Он просил меня прислать ему историю греческой войны на греческом языке.

– Вы много путешествуете. Если будете когда в Греции, кланяйтесь моей бедной, милой, родной стороне от ее сына!

И на глазах его были слезы.

– Прощайте, Павлопуло.

– До свиданья вам! – поправил он меня, хитро подмигнул и улыбнулся.

Случаи людоедства среди беглых каторжных более часты, чем об этом думают. Официально известны три людоеда.

Занимаясь в архиве Рыковской тюрьмы, я натолкнулся на следующий документ, помеченный 28 июля 1892 года:

«Его высокоблагородию господину смотрителю Рыковской тюрьмы Тымовского округа от надзирателя центральной дороги Мурашова.

Имею честь препроводить вашему высокоблагородию ссыльнокаторжного Рыковской тюрьмы Колоскова Павла, который бежал с 13 на 14, а донесено 15 сего июля за № 248. Пойман рассыльным вышепоименованной тюрьмы Хрусталем 24 сего текущего месяца на 1-й Хандосе; при нем найдены арестантские вещи, два котла, в том числе мешок человеческого мяса, поджаренного. Колосков Павел показал, что убил ссыльнокаторжного, который вместе пошел с ним в просеки, звать не знает, а физиономию объяснил: светло-русый мужчина, выше среднего роста, малоросс, около 35 лет, вероисповедания православного. По справке оказывается, что в эту самую ночь бежал с ним ссыльнокаторжный Крикун-Каленик. Я, Мурашов, производил осмотр вещам Колоскова, нашел халат, белье грязное с покойника, и мясо зажаренное, человеческое, которое стало разлагаться от теплой температуры в котомке воздуха. Преступление совершено на пятой версте от Онора, по дороге, ведущей от 2-й Хандосы на Онор. При таких важных обстоятельствах преступления, ссыльнокаторжного Колоскова имею честь препроводить к вашему высокоблагородию на зависящее распоряжение в ручных и ножных кандалах».

Это происходило на работах по проведению Онорской просеки. Воспоминание об этой «Онорской дороге» сохранилось в одной каторжной песне, сложенной терпигорцами, т. е. каторжанами, шедшими на Сахалин не морем, а сухим путем: