Влас Дорошевич - Каторга. Преступники

– Ушли мы с товарищем с работ! – рассказывает Колосков.

– Провианту захватили?

– Не! Какой там провиант. Оно верно, когда мы бродяжить уходим, всегда загодя себе прикопляем. Сухари сушим. Да там что насушишь! Кончишь работу, слопаешь что дадут – словно и не ел. Оттого и сбегли.

– Ты даже не спросил, как товарища зовут?

– Ни к чему было. И шли, и шли тайгой, смерть подходит. Товарищ-то упал – и помер.

– Сам умер?

– Сам. Занедужился и помер. Это я нарочно потом на себя выдумал, убил будто. Ну, помер он, вижу я – и мне то же будет. Набрал хворосту – спички с собой были, – зажег костер, из тела так несколько кусков вырезал и на углях сжарил… А только тела я не ел. Нарочно так сделал. В сумочку – у всякого бродяги сумочка полагается, – в сумочку мясо поклал, пошел на дорогу, да и объявился: «Так и так, мол, человечьим мясом питался». Чтоб заарестовали и в тюрьму отправили. Ежели б не это, назад бы на работы послали. А это преступление тяжкое. Для того и сделал. Потому, известно было, что такие случаи бывали, в тайгу с работ уходили, товарищей убивали и мясо ели. Вот и я на себя наклепал.

Но Колосков рассказывает не всю правду.

– Конфузится! – объяснил мне один из каторжан. – Человек вы новый. А нам доподлинно известно, что ел.

Я видел свидетелей того, как арестованного Колоскова с его страшной сумкой привели на работы.

Каторжане его ругали, хотели избить, и убили бы, если бы не защитили надзиратели. Каторга не хотела верить такому ужасному преступлению и заставляла Колоскова есть при ней найденное у него жареное мясо.

– Как же ты говоришь, что убил и ел? Докажи свою храбрость. Ешь!

И Колосков под угрозами ел при каторжанах.

– Хорошее, вкусное мясо! Лучше всякого скотского!

Он даже смеялся при этом. «Никакой провинности у него в лице не замечалось», как свидетельствуют очевидцы.

Я как-то в разговоре упомянул Колоскову про эти подробности:

– Что ж они, врут, что ли?

Колосков отвернулся:

– Что уж про то вспоминать, что было! – махнул он рукой.

Из двух других онорских людоедов жив только один – Васильев. Его товарищ Губарь, с которым вместе они совершили преступление, умер, не перенеся наказания.

История снова та же, что и у Колоскова. Товарищ Васильева, покойный Губарь, судя по портрету, человек тупой, жестокий и злой, был одним из отчаяннейших иванов, которого трепетала тюрьма. Ханов точно так же сначала возвел его в звание надсмотрщика, а затем перевел в рабочие и начал «укрощать».

Губарь не выдержал, подговорил Васильева и Федотова, юношу-каторжанина, 20 лет, и вместе с ними бежал.

Федотов был убит Губарем на второй же день.

– Я так думаю, он для того его и уговорил бежать, чтобы убить и съесть. Уж заранее у него в мыслях было! – говорит Васильев.

В рассказе Васильева, очень подробном и детальном, самое страшное – это ночь перед убийством.

– Федотов-то ничего не знал. А меня дрожь брала, – потому я-то слыхал, что Губарь и раньше, когда с каторги бегал, товарищей убивал и телом питался. Как пришла ночь, Федотов заснул, я не сплю, зуб на зуб не попадает: не убил бы Губарь. Бежали, известно, без всего. На просеке-то и так дохли с голода, с чего скопишь? Животы подводит. Губарь мне и говорит на рассвете: «Будет что есть», и на Федотова головой кивнул. Меня в холод бросило: «Что ты?!» Дух индо захватило. Да страх взял: «Ну, как откажусь, а он потом Федотова подговорит, да меня они убьют». Ну, и согласился. Отошел это я испить к ручеечку, вертаюсь, а мне навстречу Губарь идет, белый ровно полотно. «Есть, – говорит, – что есть!» Тут и пошли мы к телу…

Васильев – здоровенный 35-летний мужчина, говорят, необыкновенной физической силы. Как большинство очень сильных людей, он необыкновенно добродушен. И я с изумлением смотрел на этого великана, белобрысого, с волосами цвета льна, кроткими и добрыми глазами, говорящего с добродушной, словно виноватой, улыбкой. Так мало он напоминает людоеда.

Меня предостерегали от знакомства с Васильевым. После поимки он сходил с ума, до сих пор волнуется и приходит в бешенство при всяком напоминании о деле.

Но интерес к этому необыкновенному преступнику был уж очень велик, я познакомился с Васильевым и, вызвав его в тюремную канцелярию, которая в свободные часы была предоставлена мне для свидания наедине с арестантами, спросил его, не могу ли быть ему чем-нибудь полезным? Васильев отвечал:

– Нет! Чем же-с?

И от всякой денежной помощи отказался.

– Зачем мне?

Он сидел передо мной, видимо, в большом смущении, мял в руках шапку, о чем-то хотел заговорить, но не решался, и после очень долгой паузы, смотря куда-то в сторону, виновато улыбаясь, сказал своим мягким, кротким, добрым голосом:

– Вам… вероятно… желательно узнать про мое… дело!..

– Если вам так тяжело вспоминать об этом, не надо!

– Нет… Что же-с… Я ведь знаю, вам не из любопытствия… Вам из науки… Мне Полуляхов говорил…

Полуляхов, как более просвещенный среди каторжан и пользующийся у них большим авторитетом, был мне очень полезен, разъясняя своим товарищам, что я не следователь, не чиновник, что меня нечего бояться.

– Мне Полуляхов говорил, – продолжал Васильев, – что вы всю нашу жизнь, как есть, описать хотите… Если вам нужно мое дело, извольте-с… я готов…

И он рассказал мне, краснея, бледнея, волнуясь от страшных воспоминаний, все подробно, как они подошли, вырезали мягкие части из трупа, вынули печень и сварили суп в котелке, который унесли с собой с работ.

– Молоденькой крапивки нащипали и положили для вкуса.

Васильев, по его словам, сначала не мог есть.

– Да уж очень животы подвело. А тут Губарь сидит и уплетает… Ел.

Когда они были пойманы, Васильев рассказал то же самое начальству, то же, со всеми подробностями, он спокойно рассказал доктору, когда его с Губарем привели наказывать плетьми.

Что это было за спокойствие? Быть может, спокойствие человека, в котором все закостенело от ужаса.

Васильева каторга жалела:

– Он не по своей вине. Не он начал. Он не такой человек.

Губаря каторга ненавидела. Это был отвратительнейший и грознейший из иванов, страх и трепет всей тюрьмы. К тому же, как я уже говорил, про него ходила молва, что он и раньше в бегах ел людей.

На Сахалине все в один голос говорили, что каторга, сложившись по грошам, заплатила палачу Комлеву 15 рублей, чтобы он задрал Губаря насмерть.

Палачи – артисты, виртуозы в искусстве владеть плетью, и никакой самый опытный начальнический глаз не различит, с какой силой бьет палач. Кажется, все время одинаково со страшной силой. А на самом деле есть сотни оттенков.

Факт тот, что Васильев и Губарь были приговорены к одному и тому же количеству плетей. Их наказывал Комлев в один и тот же день. Васильев вынес все наказание сполна и остался неискалеченным. Губаря после 48-го удара в бесчувственном состоянии отнесли в лазарет, и через три дня он умер. Он был простеган до пахов. Образовалось омертвение.