Николай Лесков - На ножах

– Да, – уронила тихо Александра Ивановна.

– Ты хочешь молчать?

– Нет; я хочу жить! – отвечала она и, обвив руками голову Подозерова, покрыла ее зовущими жить поцелуями.

Год спустя, у двери, на которой была прибита дощечка с именем Подозерова, позвонил белокурый священник: он спросил барина, – ему отвечали, что его нет теперь дома.

– Ну, госпоже доложите, что приезжий священник Евангел, – произнес гость, но прежде чем слуга пошел исполнить его просьбу, в комнатах послышался радостный восклик, и Александра Ивановна, отстранив человека, бросилась священнику на шею.

Тот вдруг заплакал и потом, оправясь, сказал:

– Дайте же войти: нехорошо в дверях попа целовать.

– Вы, разумеется, у нас остановитесь?

– Могу, для того, что и вещи мои еще здесь на дрожках.

Александра Ивановна послала за вещами, устроила Евангелу уголок, напоила его чаем и показала ему своего сына.

– Хорош, – оценил Евангел, – да вам и надлежит не быть смоковницей неплодною: я думаю, вы добрая мать будете.

Та сделала тихую гримаску и с укоризной себе проговорила: «балую его немножко».

– Немножко ничего, – ответил Евангел, – а много опасайтесь. У госпожи Глафиры Васильевны тоже родился сын.

– Вот! мы о них мало слышим.

– Да, разъединились вовсе, но того-с… она того… балует ребенка очень, и одна ей в нем утеха.

– Говорят, она несчастлива?

– Свыше меры. Наказан страшно темный путь в ее делах. Сей муж ее – ужасный человек-с: он непременно тайну какую-нибудь ее имеет в руках… Бог знает: говорят, что завещание, которым ей досталось все – подложно, и будто бы в его руках есть тому все доказательства; но что-нибудь да есть нечисто: иначе она ему не отдала бы всего, а ведь она в таком бывает положении, что почасту в рубле нуждается!

– Я это слышала, что будто даже Форов ей ссужает деньги.

– Он почти весь свой пенсион ей отдает.

– И та берет?

– Ну, вот подите ж? Да что и делать: не на что за лекарством послать, ни мариландской папироски выкурить. А у Ропшина просить тяжеле, чем занять у Форова.

– Однако, какая ужасная жизнь!

– О, она наказана жестоко.

– А вот и мой муж идет! – воскликнула Александра Ивановна, заслышав знакомый звонок.

После радостных свиданий и обеда, Евангел, удалясь с Подозеровым в его кабинет, обратился к нему с грустным видом:

– Не хотел я для первого свидания огорчать Александру Ивановну и не все ей сказал. Ведь Форов, знаете, тому недели с три, из-за Глафиры так жестоко с Ропшиным поругался, что при многих гостях дал ему слово публично в собрании дать оплеуху; пришел гневный ко мне, лег в бане поспать и…

– Не проснулся?

– Вы отгадали.

– Значит, последний из нигилистических могикан свалился.

– Да вот в том-то и дело, что еще был ли он тем самым, чем старался казаться!

– А что? Нет, я думаю, что Форов до известной степени был себе верен.

– До известной степени, это, пожалуй, так. А то ведь его окостенелая рука тоже была с крестным перстосложением. Никто же другой, а сам он ее этак сложил… Да может и враждовал-то он не по сему глаголемому нигилизму, а просто потому, что… поладить хотел, да не умел, в обязанность считал со старою правдой на ножах быть.

– Пожалуй, вы правы; ну а что скажете, как Висленев?

– Здоров как стена. Паинька сшила ему ватошничек из зеленого платья покойницы Веры, он взял и говорит: «Вот что меня погубило: это зеленое платье, а то бы я далеко пошел». Он-таки совсем с ума сошел. Удивительно, право: чего не было – и того лишился! Кой же леший его когда-то политикой обвинял? А? Я этому тоже удивляюсь.

– Все удивительно, отец Евангел, – вы были бунтовщик, я – социалист, а кому это было нужно?

– Не понимаю.

– И не поймете.

– Именно, именно, как проведешь пред собою все, что случилось видеть: туман, ей-богу, какой-то пойдет в голове, кто тут ныне самого себя не вырекается и другого не коверкает, и изо всего этого только какая-то темная, мусорная куча выходит.

– Да, да, нелегко разобрать, куда мы подвигаемся, идучи этак на ножах, которыми кому-то все путное в клочья хочется порезать; но одно только покуда во всем этом ясно: все это пролог чего-то большого, что неотразимо должно наступить.

с Богом (лат.) .

для себя прусскую кислоту (лат.) .

прежняя (франц.) .

у вас (франц.) .

дорогой друг (франц.) .

представление о чести (франц.) .

если я пойду вперед, следуйте за мной; если я отступлю, убейте меня; если я погибну, отомстите за меня (франц.) .

продавщицу (франц.) .

под Беранже (франц.) .

чтобы провести время (франц.) .

тем лучше (франц.) .

Сумерки (франц.) – « Пора меж волка и собаки» (А. С. Пушкин).

« О, как приятно и почетно умереть за родину!» (Гораций)

из-за любви (франц.) .

Слушайте… Слушайте! (франц.)

Не можете ли повторить? (франц.)

канонизирован папой (франц.) .

Господи (франц.) .

фактически (лат.) .

Горькая (минеральная) вода (нем.) .

Вот довольно странное дело! (франц.)

Я не вижу в этом ничего невозможного, мадам (франц.) .

Сударь!.. Что вы хотите сказать? (франц.)

Как вы сделали это? (франц.)

нужно принимать свет таким, как он есть (франц.) .

Ни за что (франц.) .

вы совершенно не на том пути (франц.) .

мне нужно сделать несколько визитов! (франц.)

бабочка (франц.) .

Да, огонь – хороший товарищ в этот вечер (франц.) .

Вы это ни во что не ставите? (франц.)

Тем лучше для вас и тем хуже для других (франц.)

продолжайте дальше, дорогой (франц.) .

вы появляетесь так же редко, как ясный день (франц.) .

я в восторге (франц.) .

в тесном кругу (франц.) .

послушайте… мне нужно сказать вам словечко (франц.) .

Пойдемте (франц.) .

поздравляю вас (франц.) .

к слову (франц.) .