Наум Фогель - Капитан флагмана

Она преклонялась перед писателями. Она считала их людьми особого склада, какими-то волшебниками, которые могут легко создавать своих героев из ничего, распоряжаться судьбами этих людей, заставлять и читателя жить их жизнью, страдать, радоваться, побеждать и умирать вместе с ними. Потом, когда она вышла замуж за Гармаша, она узнала, какой ценой дается литературный образ, сколько требуется для него жизненного опыта и титанического труда. Не было больше никакого волшебства: работа, работа, работа. Но от этого ее преклонение перед писателями и поэтами не уменьшилось, наоборот, стало большим. Ей горько было видеть неприязнь отца к Сергею. И еще она не могла согласиться с тем, что высокое положение "капитана флагмана" создавало привилегии и Галине, его дочери. До девятого класса она ничего не замечала. Потом будто повязка спала с глаз. Произошло это на уроке физики. Она знала материал. Неплохо отвечала. И задачу у доски решила правильно, хотя учителю для этого пришлось помочь ей. А потом вызвали Мишу Богуша. Он, как всегда, отвечал на редкость хорошо. Нет, в этот раз особенно хорошо, с какой-то увлеченностью и страстью. Преподаватель, скупой на похвалы, не удержался:

- Молодец! - И, обращаясь ко всему классу, добавил: - Вот как надо, друзья! - Наклонился над журналом, вывел отметку. - Пять! Жаль, не существует большего балла.

- И у тебя пятерка, - сказала Галине во время перемены сидевшая на соседней парте русоволосая девушка, большая мастерица по движениям руки преподавателя безошибочно распознавать оценку.

- Не может быть! - вырвалось у Галины.

- Почему не может? - насмешливо спросила девушка. - Ты ведь Бунчужная. Принцесса. Попробовал бы он поставить меньше. Директор его живьем съел бы. С потрошками.

Губы у Галины задеревенели. В горле пересохло. Однако она сдержалась, ничего не сказала. А та продолжала:

- Девочки! Она ничего не знает. Она святая, девочки. Она даже представления не имеет, что ее отец, директор судостроительного, шефствует над нашей школой. Она не знает, что и краску для полов, и линолеум для классных досок, даже мебель для учительской раздобыли на этом заводе милостью ее папаши.

- Ты дура, дура! - бросила Галина и, чтобы не расплакаться, выбежала.

Она знала, что ее любят в классе. Любят искренне. И не за то, что она дочь Бунчужного, а потому, что простая, может быть немного своевольная и гордая, но в общем очень искренняя девушка, готовая за друзей в огонь и воду... Однако она была уже достаточно взрослой, чтобы не понять правды. Ей и Мише Богушу - одинаковая оценка! Гадко, гнусно!

На следующем уроке физики, когда все уселись и слышно было только, как шелестят страницы классного журнала, Галина поднялась и громко, может быть излишне громко, спросила:

- Какую отметку вы поставили мне в прошлый раз?

Преподаватель, подняв свою круглую, начинающую лысеть голову, удивленно посмотрел на Галину и ответил:

- Пятерка у тебя, Галочка. Не беспокойся, пятерка.

- Это нечестно, - произнесла она и, отвечая на удивленный взгляд педагога, добавила: - Я не заслужила.

- Что же надо было тебе поставить? - спросил физик.

- Не знаю. Знаю только, что пятерку не заслужила. И вы переделаете, добавила она решительно.

- А если нет? - спросил ее преподаватель, стараясь шуткой скрыть охватившую его неловкость.

- Я пойду к директору.

- Вот как? - произнес преподаватель все в том же насмешливом тоне. Директор у нас очень милый человек, и мне вовсе не хотелось бы огорчать его. Хорошо, уладим дело полюбовно. Двойка тебя устраивает?

В классе засмеялись. Галина поняла, что ставит себя в смешное положение, но от этого чувство протеста только усилилось.

- Двойки я не заслужила. Я знаю материал, но не на "отлично".

Кто-то позади Галины прошептал громко:

- Вот балда!..

- Если на тройку переправлю, не возражаешь?

- Не возражаю, - уже со злостью, еле сдерживая слезы, ответила Галина и села.

Вечером отец спросил:

- Ты что это преподавателям дерзишь?

- Кому я дерзила?

- С физиком на уроке торговлю завела. К чему это? Или забыла, чья дочь?

- Не забыла. Директора судостроительного, благодетеля нашей школы.

У них тогда вышел серьезный разговор. Отец согласился: она поступила правильно. Она не нуждается в поблажках. И это хорошо, когда у человека гордость. Но такие вопросы надо решать иначе. Можно ведь было зайти в учительскую и там поговорить. Или после урока, но не при всем классе. А теперь... Вся школа гудит.

- А мне надо было при всем классе, - сказала Галина. - И что по этому поводу болтают в школе, мне плевать. Не хочу никаких поблажек. И хочу, чтобы об этом знали все. Все! И так будет всегда. Всегда!

Отец посмотрел на нее непривычно суровым взглядом и, не промолвив больше ни слова, ушел к себе.

Нет, она любила отца. Любила и уважала. Прислушивалась к его советам. Но чаще поступала самостоятельно, на свой страх и риск.

Тарас Игнатьевич настаивал, чтобы она пошла в кораблестроительный, стала конструктором. Строить корабли - самое почетное дело. Но ей нравилась медицина. И она подала заявление в медицинский. Не прошла по конкурсу. Отец предложил ей работу оператора в информационно-вычислительном центре. Интересно ведь. Но Галина пошла в больницу. Санитаркой.

- Не передумаешь?

- Не передумаю! - ответила Галина. - Ты ведь тоже корабелом стал не после института. Я же знаю: дедушка хотел, чтобы ты врачом стал, а ты на завод - простым слесарем. Даже из дому ушел. Школу бросил. Перебрался в общежитие, хотя у дедушки такой дом. А ведь тебе тогда было всего пятнадцать лет.

- Четырнадцать, - засмеялся Тарас Игнатьевич. - Ладно. Если решила в медицинский, то и впрямь лучше начинать с больницы. И санитаркой.

Она стала работать санитаркой. Нелегко было. Не ахти какая радость больных перестилать да подсовы таскать. Но Галина добросовестно выполняла все. На следующий год поступила-таки.

Тарасу Игнатьевичу нравилась эта самостоятельность Галины. Только вот замужеством ее был недоволен. Он представлял себе зятя совсем другим молодым, энергичным, неутомимым, как Лордкипанидзе. Он никак не мог отделаться от ощущения, что Сергей Гармаш "охмурил" Галину. Какая-то вертихвостка не захотела жить с ним, а Галина "подхватила".

- Я его люблю, - сказала она. - Неужели ты не понимаешь, что я люблю его. И это - до смерти.

- До чьей смерти? - спросил он, пытаясь иронией скрыть свою досаду.

- До моей. Даже если это произойдет в девяносто лет. И если с ним случится что-нибудь страшное, непоправимое... После него мне никого не нужно.

- Громкие слова.

- Ты никогда не любил, - сказала она страстно. - Пойми ты, он - во мне. Да, человек может войти в другого и раствориться в нем, оставаясь рядом. Он - только хорошее, доброе, самое лучшее из всего, что вокруг. - Она увидела его глаза. Спокойные, чуть насмешливые. И замолкла. Вот сейчас его губы дрогнут в улыбке, умной, ласковой, но снисходительной и потому нестерпимо обидной. - Нет, ты никогда не знал настоящей любви, - голос ее уже зазвенел. - И мне жаль тебя. До слез. До кома в горле.