Вадим Кожевников - Заре навстречу

Долго и недоверчиво допытывал предъявителей ордеров на подводу, для какой надобности требуются лошади.

А конюхам и возчикам коротко заявил:

— Поскольку весь транспорт находится на военном положении, ввожу военную дисциплину вплоть до расстрела в случае саботажа и прочего.

Он был деспотически строг, мелочно придирчив. Увидев в конюшне Тиму, привел его как арестанта в сторожку и там обидно допрашивал. Но, выяснив, кто он, разрешил находиться при лошадях и даже выписал удостоверение. Хотя Тима был очень благодарен за удостоверение и гордился им, неприязнь к Хомякову от этого не исчезла.

Но вот странно, рабочим Хомяков почему-то нравился.

Многие его даже хвалили. Хрулев говорил благодушно:

— Велел на ляжке коням масляной краской цифры намазать. Сразу видать, в конском деле несмысляпщй. Но зато в главном — башковит. Строгий порядок требует, чтобы все в учете было. По-хозяйски мыслит.

Плотника Ушастикова Хомяков посадил под арест в сторожку на сутки за то, что тот плохо вычистил конюшни. Выйдя на свободу, Ушастиков заявил:

— А я думал, он на испуг только орет, а он, видали, какой крутой! Не побоялся, что народ за меня шуметь будет.

И, видно, по этим же соображениям рабочие прощали Хомякову грубость, диктаторские замашки, привычку при всяком возражении хвататься за револьвер.

— Вы, ребята, не обижайтесь, когда он лишнее позволяет, — говорил Хрулев. — Всю жизнь его самого только низили, а теперь сразу как выпрямился, стал поверх голов людям смотреть. Ничего, обомнется. Папашу его, Феоктиста Хомякова, я знал. Он на Судженских конях писарем служил. Егорка тогда с политическими каторжными спознался. Отец на него донес. Сослали Егорку. Но отец все же к нему снисхождение проявил. Выхлопотал должность в тюрьме. Стал Егор заключенным с воля записки передавать. Даже побег одному устроил. Но через нашего Георгия Семеновича Савича попался. Тот кнпжечку про себя написал, как за революцию боролся, и в этой книжечке про сознательного надзирателя упомянул. Не пожалел или недодумал, что с Хомяковым после этого будет. Ну, Егора на каторгу. Он здоровьем хилый, потом уголовники не любят тех, кто в тюрьме служил, били его, изгалялись до невозможности. После Февральской, кто здоровьем покрепче, с каторги убегли. Хомяков тоже через тайгу пошел. Набрел на диких старателей, те приспособили его без доли на самые тяжелые работы. Пришел в город как скелет, одежда к болячкам прилипала. Но душой не ослаб, записался в дружину. Храбро дрался. За это его все уважали. Только он на людей стал беспощадный. Все к стенке буржуев требовал. За это, верно, его к лошадям и приставили, чтобы душой обмягчился. Кони — они душевный подход требуют, ласку.

Но к коням Хомяков относился тоже без души. В наряды посылал по номерам, без учета, на какую работу какая лошадь пригодна.

Понимая, что комиссар не разбирается в конском деле, Хрулев привел в транспортную контору ветеринара Синеокова. Синеоков был знатоком-лошадником, привык к почету и уважению. Низкорослый, плечистый, подпоясанный широким кожаным ремнем, на котором висела разная металлическая коповальская снасть, он молча обошел все стойла, тщательно осмотрел коней, потом сказал сердито:

— Испоганили — дальше некуда! На живодерню, вот куда их надо. А мне тут делать нечего.

— Силантий Порфирьич, — заискивающе попросил Хрулев, — ты уж нас прости, мы люди в этом деле темные, подсоби, чем можешь, — и, вытащив из кармана завернутые в платок часы с медной цепочкой, попросил: — Прими из уважения. А благодарность еще сама по себе будет.

Синеоков сдвинул треух, поднес часы к большому уху, заросшему серыми волосами, осведомился:

— Они ходят, пока хозяин ходит?

— Восемь лет ни разу не соврали, — обиделся Хрулев.

— Тогда вот. Первое мое слово, — сурово приказал Синеоков, — налей в ведерко керосину и сотри с коней цифры, — и визгливо и раздраженно закричал: — Номера наставили, как на товарные вагоны! Вагон от вагона никакой разницы. А конь? Его надо отличать пуще, чем человека от человека. Понял? Так, пока цифры не сотрешь, не будет больше нашего разговора.

После того как цифры смыли, Синеоков сказал:

— Человеку без паспорту жить даже просторней, а коню нельзя, у него приметы не для полицейского розыска, а для дела назначены, чтобы знать, на какую работу какой конь годен. Вот гляди! — Синеоков взял лошадь за ногу и, держа копыто на ладони, спросил торжествующе: — Ну, что вы видите? По вашим рожам замечаю — нет у вас никакого понятия. А что тут есть на самом деле? Роговой башмак от сырой подстилки размягчился, с этого стрелка гниет. Видал, как в путовом суставе пульсы стучат — значит, он воспаленный. Такому коню в упряжке два дня походить — и дорога на живодерню. — Вытирая руки о полушубок, заявил: — Пойдем дальше.

Вот гляди, тоже конь порченый, уши холодные, глаз тусклый, шерсть топорщится. А с чего? — Он наклонился, провел рукой по спине. — Гляди, на затылке пухлина, на холке набсяша, не подогнали сбрую, ироды, вот и повредили коня.

— Так ведь сбрую выдаем на выезд, а не на каждого коня, — сказал жалобно Хрулев. — Такой порядок завели.

— Эх вы, хозяева! — небрежно бросил Синеоков. — Солдатам и тем амуницию в рост подгоняют, а вы с конями так безжалостно. Надо, чтобы при каждом коне его сбруя была, подогнанная, а то сгубите коней.

Синеоков приказал сделать конскую перепись. В ней принял участие Тима. Держа в руках школьную тетрадку, он ходил за Синеоковым по конюшне и писал:

"Соловей — рыжий жеребец, постав телячий, спина седловиной, уши заячьи, шея короткая, хвост низко приставленный, локоть прижатый, копытный рог сухой, подошва куполом, ход сваленный, в путовом суставе налив.

Чижик — конь буланый, уши коровьи, постав медвежий, копыто сухое, сводчатое, стрелка килеватая, шея ветчинная".

А про своего выдающегося коня Ваську Тима записал очень обидное:

"Саврасая кобыла, постав косолапый, роговой башмак в трещинах, локти отставленные, губа тельная, хвост высоко приставленный, на голове лысина".

Тима попробовал возразить Синеокову, что никакой лысины на голове у Васьки нет, но Синеоков ткнул в белое пятно на плоском лбу Васьки и спросил презрительно:

— А это тебе что?

— Так это ж звезда! — воскликнул Тима. — Видите, белые волосы, и никакой лысины нет!

— По-нашему, лысина — это пятно иной масти, а когда шерсть стерта, то плешина. Понимать надо. — И повелительно приказал: — Не рассуждай, пиши дальше!

И Тима писал, перечисляя потертости, наливы, пагнеты, пухлины, набоины и другие болячки, которые называл ему Синеоков.

Хрулев созвал собрание партийной ячейки транспортной конторы, на которое привел Синеокова, и велел также явиться Тиме с его записью. Но Хомяков запротестовал против того, чтобы на собрании присутствовали два беспартийных: Тима и Синеоков.