Вадим Кожевников - Заре навстречу

— Ты что, больной? — растерянно спросил старичок. — Или, может, тронутый?

— Нет, я здоровый. Только Васька у меня упал.

— Кто? Васька? Значит, ты не один? Он что, повзрослев тебя будет?

— Да он лошадь, — объяснил Тима. — Он там, на улице, один лежит.

— Ага, украл, значит, коня украл? — торжествовал старик. — А у нас спрятаться захотел? Ну, погоди, жиган!

Перебросив колун в левую руку, он правой взял метлу и черенком стал неистово барабанить в потолок. Пришел человек с дробовиком.

— Вот, — сказал радостно старичок. — Поймал грабителя. Вломился, значит, но я его… — и помахал топором.

— Вы что же, его уже оглушили?

— Дяденька, — взмолился Тима. — Я же… — И, не зная, что бы сказать о себе такое значительное, заявил: — Я же представитель.

— Представитель? — усомнился человек с дробовиком, но, видно, проникнувшись значением этого слова, приказал: — А ну, встань, я погляжу, какой ты представитель.

Выслушав Тиму, он поставил дробовик между колен и задумчиво произнес:

— Придется Захарова будить. Он власть — пусть решает.

В сопровождении человека с дробовиком и старичка Тима поднялся по шатким ступеням на второй этаж. На кровати сидел толстый бритый человек в исподнем белье.

Он велел Тиме:

— Говори все начистоту, — и отрекомендовался: — Председатель домового комитета Захаров.

— Значит, так, — сказал Захаров старичку и человеку с дробовиком: Ступайте по квартирам и подымайте всех жильцов. Понятно?

— Пяток мужчин хватит? — спросил человек с дробовиком.

— А я говорю всех. Понятно? — прикрикнул на него Захаров. — Ну, там веревки прихватить и что еще понадобится.

Человек с дробовиком пошел к дверям.

— Стой! — крикнул Захаров. — Скажешь: народное имущество спасать. Мол, музыку детям Советская власть подарила, а этот обормот ее в снег выронил.

Человек десять жильцов, возглавленных Захаровым, вышли на дорогу, подняли Ваську и запрягли его в сани.

Тот, у которого был раньше дробовик, починил оглобли.

Потом все жильцы дружно, под команду Захарова, подняли рояль и бережно положили его на сани.

— Спасибо, товарищи, — сказал Тима.

— Обожди, — попросил Захаров. — Зайди ко мне в квартиру. Акт подпишешь о нашей помощи. Потом его в Совет пошлю, чтобы там все знали, какой в доверенном мне доме революционный порядок среди жильцов.

Негнущимися пальцами Тима кое-как вывел свою фамилию.

Но когда он уже отъехал с полквартала от этого доброго дома, его вдруг догнал запыхавшийся старичок. Он сердито крикнул:

— Стой! — отдышавшись, произнес медленно и назидательно: — Захаров велел сразу в помещение не вносить, а то с морозу в тепле запотеет, струны заржаветь могут, ящик покоробится. Завтра сам придет в детский дом ранним утречком проверить, как слова его выполнили. Так смотри, а то Захаров взыскательный, слова на ветер не пускает.

— А он кто? — спросил Тима.

— Да так, — пробормотал неохотно старичок, — обыкновенный жилец и всего-то столяр. А вот на голосовании выбрали — вознесся. У всех книги собрал и в кладовой у меня библиотеку устроил. С пяти до восьми под запись выдача, — зябко шмурыгнул носом и доверительно сообщил: — От таких одно беспокойство, — потер ногу об ногу и пожелал Тиме: — Ну, поезжай, голубчик, вези детям музыку.

Когда Тима приехал в детдом, там все уже были в тревоге и Утев хотел посылать людей на поиски.

Тима быстрей, чем папа, привык к революции и считал самым обыкновенным и естественным то, что у папы до сих пор вызывало радостное удивление.

Что тут особенного, если бедным людям при революции стало лучше, на то она и революция, и нечего беспрестанно вспоминать, как прежде людей угнетали и мучили. Но имеете с тем у Тимы были свои собственные счеты со старым режимом. Разве мог он забыть о сиротском приюте, где жил, как в тюрьме?

Правда, там он узнал, что такое настоящее человеческое товарищество. Володя Рогожин, вожак сиротского бунта, коренастый суровый силач Тумба, мечтательный, гордый Стась — как много они сделали для Тимы хорошего! Ведь он стал совсем другим, чем был до приюта. На всю жизнь у Тимы ощущение революции будет связано С днем освобождения из приюта.

Снова оказавшись среди старых приятелей, но не праздным гостем, а человеком, что-то делающим для революции, Тима испытывал блаженное чувство счастья. Он жал всем руки и улыбался, чтобы не показаться своим друзьям зазнавшимся оттого, что именно он привез им музыку.

Вспомнив про наставления старика, Тима рассудительно предупредил:

— Рояль нельзя сразу вносить с холода в теплое помещение, а то он вспотеет.

— Ладно, — заявил Володя Рогожин, — без тебя понимаем, — и сказал Тумбе: — Видал? О музыке беспокоится.

А что сам до самых кишок промерз, молчит, — и приказал: — А ну, разувай ноги, три снегом. А то чернуха хватит.

Тумба, Стась, Володя Рогожин помогли Тиме раздеться, растерли его, потом заставили сесть в кадку, облили теплой водой. Завернули в одеяло и торжественно отвели в спальню.

Тумба приказал ребятам:

— Чтобы тихо было! Понятно? — и, прикрыв ламповое стекло бумагой, на цыпочках вместе со всеми вышел из спальни.

Из большой комнаты доносились приглушенные радостные голоса. Там, вопреки наставлениям старичка, ребята нетерпеливо устанавливали рояль. А потом Тима услышал музыку — могучую и упоительную. Но, может, никто вовсе и не играл на рояле: ведь в детдоме еще никто не умел играть, — и эти дивные звуки просто снились Тиме? Снились? Не так-то легко спать на отмороженных ушах. Как ни ткнешься в подушку, все больно.

Но музыка все-таки была. Пусть даже только во сне.

Что касается женской красоты, то на этот счет у Тимы существовал раз и навсегда установившийся, твердый, незыблемый взгляд: она обманчива.

Еще до революции, то есть в прошлом году, отец повел Тиму в Общественное собрание на спектакль, поставленный местной любительской труппой под руководством профессиональной актрисы Вероники Чарской.

Всю дорогу папа длинно и нудно объяснял Тиме, что Шекспир — гениальный английский писатель, а его пьеса "Ромео и Джульетта", с одной стороны, обличает средневековых феодалов и их предрассудки, а с другой, является гимном чистой любви, которая в свободном человеческом обществе, то есть после революции, никогда не будет трагически омрачаться, так как исчезнут социальные противоречия и осуществится торжество разума и духовной свободы.

Ради того, чтобы попасть на спектакль, Тима готов был выслушать любые отцовские наставления и только просил:

— Ты про Шекспира чего хочешь говори, но про представление, пожалуйста, наперед не рассказывай, а то неинтересно смотреть будет.