Вадим Кожевников - Заре навстречу

— Да, иначе я не ел бы здесь сейчас кашу, а принес бы свой партийный билет Рыжикову и сказал: "Слушай, Рыжиков, я сделал так и так. Созывай партийный суд…

Но с теми, кто пишет ложные доносы и хочет замарать чистые руки партии, я все равно буду так поступать".

— Ян! — сказал встревоженно папа. — У тебя все-таки нервная система совершенно расшатана.

— Да, есть немножко, — согласился Ян и поднял опухшую лиловую ладонь, пересеченную кровавым рубцом: ногти черные, и под ними запеклась кровь, усмехнулся и объяснил: — Вгорячах с первого раза промазал и ударил об стену.

Окунув опухшую руку в шайку с водой и снегом, Ян поморщился и спросил:

— Как это твой Протагор говорил про человека?

— "Человек — мера всех вещей".

Ян задумался и спросил:

— А меру подлости человека он знал, твой Протагор?

Папа пожал плечами.

Ян вынул руку из шайки и, сжимая кулак так, что изпод ногтей снова выступила кровь, гневно проговорил:

— А мы ее должны знать, и чтобы все об этом знали, все! Революция не волшебная фея. Она мать измученного человечества. Мать. Понял? Мать! И люби ее, как мать, и говори ей, как матери, всю правду. И она, как мать, все поймет.

Снова сунул руку в шайку и, вытерев кровь о комья снега, сказал решительно:

— А к Рыжикову я все равно пойду. Нужно, чтобы партия мой поступок обсудила…

— Да, — сказал папа и обнял за плечи Яна. — Я тоже с тобой пойду. Ты знаешь, я как-то стеснялся тебе посоветовать, а теперь очень рад, что ты сам решил.

Ян, прищурившись, посмотрел на папу.

— А я все ждал, когда ты мне скажешь. И черт тебя знает, Петр, вздохнул он, — как я тебе эту твою глупую деликатность прощаю, понять не могу!

Папа поежился:

— Но я бы потом все равно настоял. Я просто обдумывал, как лучше тебе сказать, принимая во внимание твое состояние.

— Ладно, — сказал. Ян, вытащил из кармана гимнастерки бумажку, где были записаны слова Чернышевского, перечел вслух и повторял задумчиво: "Переноси из будущего в настоящее сколько можешь перенести".

Хорошо чувствовать себя носильщиком будущего, хорошо, даже если чувствуешь, как у тебя твои позвонки хрустят и от тяжести глаза на лоб вылезают. Ведь вытащим мы это будущее в сегодня, а? Сквозь грязь и кровь, а вытащим. — Спрятал бережно бумажку в карман, снова сунул поврежденную руку в шайку со снегом и водой и, взяв другой рукой деревянную ложку, стал черпать овсяную кашу. Сказал с набитым ртом: — Вот вдвоем и пойдем к Рыжакову. А ты пока напиши свое мнение. Когда ты один на один с бумагой" ты хорошо думаешь.

Папа озабоченно предупредил:

— Но, если оценивать твой поступок обобщающе, это очень серьезно.

— А вот ты так и оценивай, — сказал Ян и ядовито осведомился: — А ты что думал, это не серьезное дело — доносчика лживого убрать? Очень даже серьезное дало. — И попросил: — Только ты ступай в другое помещение и там пиши. А то я тебя отвлекать буду. Так сказать, субъективный момент примешается.

— Да, психологически это так, — согласился папа и вышел.

Тима предложил:

— Давайте я йодом вам руку помажу, а то папа позабыл.

— Валяй. — Ян насухо вытер руку о простыню.

— Жжет?

— А как же, что же у меня, вместо руки копыто?

— А почему вы не стонете?

— Можно и постонать, — покорно согласился Ян. — Ой, ой, как больно!

Папа вошел с встревоженным лицом:

— Что случилось?

— Лечусь, — сказал Ян. — Ты вот медяк, а пренебрег.

А Тимофей более здраво ко мне отнесся. Видал, как сам перемазался: неаккуратно работает, — Потом привлек к себе Тиму и ласково, щекоча ухо сухими, горячими губами, произнес: — Ты, Тима, учись понимать, как человеку нелегко человеком быть.

Тима отлично понимая, что папе совсем не нравились его должность помощника начальника тюрьмы ж работа у Яна Витола. По разговорам родителей Тима догадывался, что папа ходил в ревком проситься на другую работу, но из этого ничего не подучилось.

Действительно, Тимин папа жаловался Рыжикову "на некоторые психологические трудности", которые он испытывает, но Рыжиков сказал:

— Неужели ты думаешь, что в партии найдется хотя бы один человек, у которого было б призвание к такой работе?

— Но посуди сам, — уныло заметил Сапожков, — у меня совершенно отсутствуют для нее какие-либо данные.

— Вот потому мы тебя и назначили.

— Но, прости, это нелепо!

— Не думаю. Классовые враги ведут сейчас с нами жестокую борьбу, коварную я мстительную.

— Я понимаю, приходится на жестокость отвечать жестокостью.

— Нет, — не согласился Рыжиков. — Мы беспощадны с врагами, но не жестоки. Так же, как наказание, это не месть, а справедливое возмездие.

— Софистика, игра слов. Тюрьма остается тюрьмой.

— Нет, не игра в слова, — рассердился Рыжиков, — Ленин дал указание усилить репрессии и одновременно улучшить содержание заключенных. Противоречие? Нет.

Трибунал руководствуется только законом и наказывает преступника, а ты обязан вернуть преступника в общество не врагом — не подавлять человека, а исправлять.

Мы дали в твое распоряжение токарный станок, три верстака, больше сорока различных инструментов, выделили двух рабочих для обучения заключенных, Как ты думаешь, для чего? А ты — "тюрьма остается тюрьмой". Неправильно, Петр.

Но восемнадцать заключенных вели себя далеко не как заключенные.

Они не хотели слушать наставлений Сапожкова о личной гигиене, нарочно ломали инструмент в мастерских и грубо отвергали все попытки бесед по душам. По-видимому, они рассчитывали на какие-то силы, которыо принесут им освобождение, и откровенно намекали на это. По малейшему поводу писали жалобы в уездный и губернский Советы, откуда приходили строгие запросы с требованием Зеленцову и Сапожкову дать объяснения.

Сапожков принес заключенному Горбачеву стихи Некрасова и посоветовал их прочитать.

— А я неграмотный, — радостно объявил Горбачев.

На следующий день Сапожков дал ему букварь.

— Да что я вам, приготовишка? — возмутился Горбачев и бросил букварь в парашу.

Заключенный Бамбуров засунул в станок стамеску и сломал шестерню.

— Зачем вы это сделали? — спросил Сапожков.

— А вы зачем у меня крупорушку конфисковали, позвольте узнать, осведомился Бамбуров и, приблизив к Сапожкову свое тугое сизое лицо, сказал злобно: — Думаете, когда-нибудь прощу? До последнего дыхания помнить буду.

Во время прогулки в тюремном дворе племянник Кобрина остановился перед Тимой и спросил участливо:

— Хочешь, гимнастом научу быть? Вот, гляди. — Кобрин сея на землю и, быстро заложив обе ноги себе за шею, встал на руки и прошелся на них, как на ногах.

— Здорово, — восхитился Тима.

— Желаешь сам попробовать?

Но как Тима ни старался, у него ничего не получалось.