Вадим Кожевников - Заре навстречу

Но сегодня папа разговаривал со всеми так много оттого, что был счастливо взволнован, что едет вместе с мамой и Тимой. И, словно стыдясь своего счастья, избегал смотреть на маму.

Ян Витол говорил папе наставительно:

— Ты, Петр, сам должен проявить твердость характера. А он у тебя… — И Ян сделал вращательное движение рукой.

Папа обиделся:

— Характер человека создается помимо его воли, в зависимости от обстоятельств.

— Вот, вот, — пригрозил Ян, — горняки из тебя всю мягкотелость вышибут. Они — не я.

Эсфирь говорила маме:

— Как проведешь тарифно-расценочные работы, сейчас же пришли все статистические данные. Мы без них как без рук.

Мама сказала:

— Слышала уже десять раз. После тифа тебе вредно так долго на ногах быть, дай я тебя поцелую, и уходи, — добавила капризно: — Не люблю я все эти прощальные церемонии.

Папа оглянулся на Эсфирь и сказал ей, наверное только для того, чтобы она не уходила:

— Случаи летального исхода при заболевании тифом сейчас сократились в силу того, что при новом эпидемическом цикле значительно ослабели ядовитые силы возбудителей болезней.

— Скажите пожалуйста! — иронически усмехнулась Эсфирь. — А я-то думала — потому, что ты стал комиссаром охраны народного здоровья.

Подошел Федор. Поздоровавшись со всеми, он вдруг ни с того ни с сего торжественно сказал, скашивая глаза на Эсфирь:

— Наш лозунг должен быть один: учиться военному делу! Это сказал Ленин неделю назад на Седьмом съезде.

Так как теперь, — повернулся он к Эсфири, — будешь урезывать пайки курсантам?

Эсфирь только плечами пожала.

— Во-первых, я теперь не штатская гражданка: как тебе известно, все коммунисты записались в Красную Армию. Во-вторых, пайки еще больше урежем, чтобы у тебя был фонд на случай чрезвычайной надобности.

Федор покраснел от удовольствия и примирительно спросил:

— Ну как, по моему способу пить рыбий жир легче?

— Я все делаю только по-своему, — непримиримо отрезала Эсфирь.

Федор печально съежился, потом, увидев Тиму, подозвал его и дал ему обойму тонких японских патронов, только вместо пуль в них воткнуты были очинённые цветные карандаши.

Тима протянул разочарованно:

— А я думал, они настоящие…

Пыжов одобрительно посмотрел на карандаши.

— Мы ими на карте помечать будем, где какие минералы размещаются. Отличные карандаши — Фабер.

Все ждали Рыжикова. Асмолов в дохе, ушанке и в длинных чесаных валенках, стоя в стороне, целовал молча руку жене, припадая губами, словно к флейте.

Все подводы были уже готовы. А Рыжиков все не появлялся. Не пришел и Савич.

Эсфирь сказала:

— Ну что ж, присядем, по обычаю.

И все стали рассаживаться — кто на бревна, а кто на сани.

Вдруг Тима увидел Нину Савпч. Она робко подошла к маме и сказала смущенно:

— Папа просит извинить и сказать, что он болен — смутилась покраснела, подошла к Тиме и произнесла строго: — Пойдем, я тебе что-то скажу.

Тима остановился возле конюшни.

— Нет, туда.

Вошла в конюшню, повернулась, подняла на Тиму глаза.

Из прорези окна конюшню пересекал столб света, и в нем роились тончайшие, словно из голубого стекла, пылинки. Нина закрыла глаза, веки ее вздрагивали.

Тима вытянулся и бережно поцеловал ее в дрожащее веко. Нина на мгновение сжалась, сказала, не открывая глаз, повелительно и сердито:

— Уходи! Ты меня поцеловал просто так, для памяти, — и сказала твердо: — Иди.

Тима покорно ушел, подавленный и печально-счастливый. Во дворе он остановился, ослепленный светом, от которого ломило глаза, и казалось, что от него нельзя никуда уйти.

Мама сердито закричала на Тиму, что он всех задерживает. Тима подбежал к саням, влез на них и уселся между папой и мамой. Ворота распахнулись, сани одни за другими потянулись на улицу.

Еще до отъезда Тима обещал себе: как будет проезжать в последний раз через город, обязательно постарается запомнить на всю жизнь дома, улицы, переулки, высокую деревянную каланчу с деревянным шпилем на крыше, где на железном коромысле вывешивали шары, когда бывал сильный мороз.

Но сейчас, как он ни старался держать глаза широко открытыми, он ничего не видел: перед ним стояло только печально склоненное лицо Нины с вздрагивающими веками и толклись блещущие пылинки в косом голубом луче.

У самой заставы обоз нагнал Рыжиков. Он стоял на дровнях, держась рукой за плечо возчика, и кричал:

— Стой! Подождите!

Обоз остановился.

Рыжиков соскочил с дровней, спотыкаясь, подбежал к саням, где сидел Тима с папой и мамой, вытер смятой варежкой пот со лба.

— Вот что, Варвара, — еще задыхаясь от быстрого бега, заговорил он. Савич отказался возглавить статистическую группу уездною совнархоза. Обиделся, видишь ли, что пост мал. Не по самолюбию. Так что слезай, ты остаешься.

Лицо папы побледнело, некрасиво вытянулось, и он произнес растерянно:

— Постой, как же это так?

— Ничего, мы еще с ним поговорим в укоме, — утешил папу Рыжиков.

— Но, Варвара, собственно… — бестолково забормотал папа. Собственно, она… Она же должна там руководить тарифно-калькуляционной комиссией. Это, знаешь, такое дело…

— Знаю, — нетерпеливо сказал Рыжиков. Потом стал упрашивать: — Ну, Петр! Мы же не насовсем ее забираем; закончит работу — доставим по сухому на колесах. — Топнул по ледяной корке: — Видишь, тает? Намучаешься только по таежной дороге в ростепель. А у пей еще голова как следует не зажила.

— Ну что ж, — сказал папа грустно. — Аргумент существенный.

Мама скороговоркой начала объяснять, что где лежит в их узлах, вытащила свою корзинку, наклонилась, поцеловала папу в усы, потом Тиму в обе щеки и, приказав ни в коем случае не ходить в сырых валенках, а если промокнут, то запасные шерстяные носки засунуты у папы в карман полушубка, села рядом с Рыжиковым в дровни, повернулась, сняла варежку и долго махала рукой.

За городом началась широкая пустынная еланъ. Занесенные снегом пнп торчали, словно кочки в белом болоте.

Дула весенняя сырая пурга. Небо погасло, в тусклом воздухе летали влажные ошметки снега. Мерно шлепали копыта коней по бугристой дороге, и колея за ними текла, словно два печальных тихих ручья.

Папа вздохнул, поежился сиротливо:

— Вот, Тимофей, опять остались мы с тобой одни.

Тима шмурыгпул носом и сказал сердито:

— Ты сам ыаму отпустил, ты! — и неожиданно для самого себя заплакал, уткнулся лицом папе в колени и, вдыхая кислый запах карболки, признался с глубоким раскаянием: — А я еще Нинку Савич в глаз поцеловал, а это из-за ее отца маму забрал Рыжиков. Небось Георгий Семенович Рыжикова не боится, а ты испугачся и отпустил маму.

Папа отстранился от Тимы, поднял его лицо за подбородок, повернул к себе.