Марк Колосов - Товарищ генерал

Клаша, пряча улыбку, вышла провожать в наброшенном не плечи вязаном платке.

Шофер завел машину. Климов помог мне взобраться в фанерный кузов и сам влез.

Клаша продолжала неподвижно стоять. Мне показалось, что на душе у нее было такое чувство, будто Климов отлучился ненадолго, вернется и опять будет шутить, и опять будет это светлое и легкое чувство, от которого бежит беда. Она, видимо, еще не разобралась в этом своем чувстве, но одно ясно ощущала она: общая беда как бы раздвинула перед ней завесу, и она увидела, что очень много хороших мужчин, дотоле ей не ведомых, заодно с ней, чтобы одолеть горе…"

В машине, по бортам которой были прилажены доски, сидели несколько военных. В сизом полумраке ноябрьских сумерек Володя не мог различить их званий и возраста.

На Володю, как показалось ему, никто не обратил внимания.

Только сидевшие с правой стороны немного потеснились.

Машина плавно тронулась, потом несколько минут ее подбрасывало, пока не выехали на шоссе. Постепенно начал разгораться угасший разговор.

Володя старался запечатлеть в памяти не только смысл того, что говорилось, но и окраску слов, и то, что стояло за этими словами: ту необъятную и полную величественной силы жизнь, которую хотелось ему воссоздать в своем будущем произведении.

Володе мешало то, что он одновременно не мог не думать о своих корреспонденциях.

Он искренне завидовал теперь людям, которые не думали о том, как отображать жизнь, а жили ею.

Все ехавшие в машине были участниками партийного актива.

"Не надо упускать то, что я услышу и увижу начиная вот с этой минуты… Можно будет написать очерк "После актива", — решил он. — Люди возвращаются к себе в полк. Делятся своими впечатлениями…"

Но, как он мог заметить, люди, возвращающиеся с актива, говорили не о том, что нужно было для газеты. С точки зрения секретаря редакции, девять десятых надо было зачеркнуть, а та десятая, которая годилась для начала, без этих девяти десятых, не идущих к делу, теряла жизненность.

Володя понял, что люди, возвращающиеся с актива, больше думали о выступлении члена Военного совета, нежели говорили об этом вслух. Чтобы написать о том, что они думали, надо было проникнуть в их мысли. Но об этом можно было только догадываться по отдельным репликам.

— Рисовали на бумаге, позабыли про овраги, а по ним ходить! — прервал молчание Климов. — Как думаешь, комиссар? Это про кого он? К нам вроде не относится. Пожалуй, по тому адресу, где масштаб карты поменьше!..

— Ну ясно! — отозвался комиссар.

— А это про кого? — продолжал Климов. — Посылает командир бойцов на задание. Одному сказал: "Гляди, не выполнишь — голову оторву!" Другому сказал: "Выполнишь-к награде представлю". Пошли бойцы. Не клеится задание. У одного в башке: "голову оторву", у другого: "к награде представлю". Никак не могут сосредоточиться. А третьему командир ничего не сказал, только хорошо объяснил задачу. Боец думал только о ней и выполнил. Это уже о нас. У нас так часто бывает. Особенно в третьем батальоне. Ктото уже успел, видно, поделиться. Не ты ли, комиссар?

— Нет! А надо бы!

— Ox! — деланно вздохнул Климов. — Беда с вами. Впрочем, правильно!

— Век живи, век учись, на ошибках учимся! — сказал гулкий голос.

— Я тоже так своему братишке объяснил. А он мне: "Учимся не на ошибках, ана правилах!" — заметил молодой голос. — Ну, ты, из нахального края, чего прижался! Не мамино плечо! — продолжал он, отталкивая кого-то.

Послышался негромкий смех.

— Эй, вы там. Петухов, Кавешников! — отечески одернул Климов. — Видно, мы с вами не выйдем в люди! Комиссар, ты бы, вместо того чтобы донесения строчить, подвоспитал этих огольцов. На тебя, Кавешников, мать жалуется. Мало пишешь!

— Ей, сколько ни пиши, все мало! — обиженно отозвался молодой голос.

— Один раз в неделю должен писать, — наставительно заметил Климов. Майор Усов!

— Спит!

— Не спит, а отдыхает! — поправил Климов. — Ну, пусть, пусть.

Ему в этих боях досталось. И я бы уснул, да сон не идет. Никак не очухаюсь. Все, кажется, лезет на меня танками. И чего он на меня взъелся? Может, и ему кто-нибудь донес, что я о нем плохо отзывался?

Опять послышался негромкий смех, и все смолкло. Были слышны только чье-то всхрапывание да свист ветра, ударявшего в фанерные стены кузова.

— Комиссар, как у тебя с ростом? — спросил Климов. — Брагин подавал?

— Подал.

— Я как-то иду, — усмехнулся Климов, — аон сидит в окопчике, дымит. Напарник у него, Алиев, тоже молодой боец. О чем-то спорят. Брагин говорит: "Товарищ подполковник, спор у нас такой: я говорю-птица и та устает, не может океан перелететь одним махом, на корабли присаживается". А он мне: "Как же, говорит, она летала, когда кораблей не было?" Я говорю: "Когда кораблей не было, она через океан не летала, морями пробиралась!"

Климов с важностью закончил:

— Да… поработали… устали малость!

Володя, напрягая зрение, поглядел в конец кузова, где в неудобной позе, высоко подняв могучие плечи и свесив голову на богатырскую грудь, пробовал уснуть человек в нахлобученной по самые глаза шапке.

"Так это ж тот самый, что подсаживал бойцов на бруствер в запасном полку!" — радостно отметил Володя.

Рядом с комиссаром, облокотясь друг на друга, уснули два молодых офицера. Еще дальше спал Усов.

Вдруг Володе показалось, что машина покачнулась, стала делать неистовые скачки.

Где-то треснуло с такой силой, будто раскололась пополам скала. Машина сильно накренилась, выровнялась, снова поскакала и наконец врезалась в какие-то деревья.

— Слезай! Приехали! — сказал Климов. — Уже приветствует!

Ужасно не люблю такого подхалимства!

Володя уже несколько дней находился в полку Климова. Чем больше узнавал Володя батальон, роту, взвод, тем более вырастал в его глазах командир полка. В роте самым большим человеком представлялся командир роты. И даже тот молодой офицер Кавешников, который так весело и озорно отшучивался в кузове машины, оказалось, отвечал за очень важный участок фронта, и подчинявшиеся ему люди, разные по возрасту и образованию, считали его очень большим человеком.

Сначала Володя как-то оробел от такого открытия. Природная его склонность перевоплощаться в каждое новое лицо, которое занимало его, и как бы растворяться в этом новом лице, теряя на время свою собственную личность, делала с ним то, что некоторое время он как бы жил этой чужой жизнью во всех ее состояниях.

Володина записная книжка не могла вместить всего, что в эти несколько дней вместила его душа. Он как бы дышал полной грудью и не мог надышаться. Уже не думал он о том, что и как будет писать. Одна мысль тревожила его мысль о том, что он сам себе позволил эту роскошь созерцателя, исследователя в чисто художественных целях, что он этим может подвести редакцию.