Иван Мележ - Дыхание грозы

Землемер был совсем молодой парень, белесый, с мягким беленьким пушком на щеках. Одетый в черную затасканную стеганку, с кепкой, которая тоже повидала всего, в заплатанных, с налипшей глиною, великоватых сапогах, он держался на удивление степенно, уверенно. Было видно, что парень привык быть среди людей, среди незнакомых и среди начальства; только что появившись в Куренях, он не смущался, будто шел среди давних знакомых. Было также видно, Что он привык к своей видной роли, к уважению и вниманию тех, к кому привело его дело. В нем чувствовалась гордость не только своей ролью, а и той независимостью, которую давала ему эта роль. Он с достоинством слушал, что говорил Гайлис, ни разу не поспешил согласиться: он будто оставлял за собою право подумать и решить соответственно инструкциям и своим обязанностям. С Миканором он обходился еще свободнее: не раз парень показывал, что и слушать не желает ненужную, назойливую болтовню…

Меж лесом и селом через полосы направились к олешницкой дороге, за полем скрывавшейся в голом кустарнике, что обступал не так давно построенную под Миканоровым руководством греблю. Шли прямо на дружную семейку осин и сосен, что высились над цагельней. Крупно, нетерпеливо шагая рядом с землемером, Миканор еще издали стал объяснять, что здесь по обе стороны дороги — лучшая куренеаская земля, куреневский чернозем, на котором воткни сухую палку — вырастет дерево! Масло, а не земля! Окидывая ее неспокойным взглядом, он сказал землемеру, что это и есть та земля, которую решено выделить колхозу.

— По эту сторону ее немного, а по ту — за дорогой — она вся такая. До самого леса… — Миканор своим нетерпеливым, широким шагом все время опережал других; он и теперь оказался впереди, спохватился, сдержал шаг. Пошел рядом со всеми.

У цагельни землемер снова остановился, проверил карту, отметил что-то карандашом. Потом пошли полем, вдоль леса. Туда, где поле кончалось.

Когда, усталые, возвращались, сначала дорогой, потом улицей, прижимаясь к плетням, начинало вечереть.

Через каких-нибудь полчаса по Куреням ходили под окна ми посыльные, наказывали собираться в хату Андрея Рудого на собрание. Очень скоро вдоль заборов, по огородам, по загуменьям куреневцы начали направляться к двору Рудого.

Собирались с редкой для последних дней расторопностью, — понимали: в этот вечер нельзя было отсиживаться дома, как в тот день, когда созывали собрание о вступлении в колхоз; сегодня можно было, чего доброго, просидеть дома главное богатство свое — землю. Шли, несли тревогу, путанность слу-"

хов, воинственность и страх, надежды и нетерпеливые до гадки — что даст это собрание.

Какое-то время после того, как смерклось, в хате Рудого двери почти не закрывались, почти беспрерывной очередью проходили куреневцы мимо освещенных окон, топали на крыльце, вваливались, жмурясь, оглядываясь, в хату. Быстро заняли все лавки, сундук, кровать, полати, жались у дверей, у печи. Вскоре перестали уже закрывать двери: набивалось народу и в сени. Гудел тихий, сдержанный гомон, мужчины большей частью сосали самокрутки. Дымили так дружно и так сосредоточенно, что еще до того, как собрались все, бумажные занавесочки с изобретательно вырезанными узо-"

рами, картинки из газет и журналов, наклеенные на стены, лампа под потолком были уже будто в тумане. Женщины укоряли, ругали, просили, но ничто не помогало. Дым полз и полз изо всех углов.

Как всегда, большинство женщин держались группками; в середине одной из них были Сорока и Чернушкова Кулина, которая запальчиво размахивала руками, что-то доказывала, чем-то возмущалась. Сорока и слушала и говорила спокойно, то и дело нетерпеливо посматривая, что происходит среди других, среди мужчин. Около сундука, на виду, недалеко от стола, мирно говорил что-то отцу Миканора старый Глушак, без шапки, в кожухе; Даметик, было заметно, слушал неохотно, хотел отойти, однако не отходил, слушал. Рядом со стариком, как некий страж, горбился затаенный, звероватыи с виду Прокоп Лесун, исподлобья, из-под черноты бровей куда-то все время тяжело, неподвижно смотрел. Евхим стоял тоже на виду, опершись плечом о печь, скучающе скользил взглядом по хате; время от времени Евхим бросал слово приятелю Ларивону, который отвечал или хохотал так, что не только сидевшие рядом оглядывались на них Евхим больше молчал, смолил цигарку за цигаркой, не скрывал: томился ожиданием и нетерпением. В сторонке от дверей стоял Чернушка; войдя, он осмотрелся, глянул на Глушака в раздумье: подходить или нет. Не подошел, остался у дверей. На лавке, меж двух окон, под портретом Некрасова, вырванным из какой-то книги, сидел с Вроде Игнатом Василь, давно не стриженный, небритый, с редкой, но жесткой, уже мужской рыжеватой порослью на подбородке. Василь тоже почти не разговаривал, жадно сосал цигарку, скрученную из газеты.

Глаза его смотрели беспокойно, — даже в светлом, прозрачном, блеск был лихорадочно-настороженным. Среди общего молчания выделялся озорной болтливостью Зайчик, подстрекавший не очень охочую в этот вечер до шуток Сороку, осторожно подшучивавший над нетерпеливой Ганниной мачехой, увивавшийся кавалером возле девчат. Весело поглядывал на других, посмеивался вместе с Алешей над парнями и девчатами — «единоличниками», «богатеями» — Хоня, в распахнутой рубахе, в беззаботной кепочке на макушке, с лихо приклеенной к губе папироской. Выделялся среди других и Андрей Рудой; любитель привлекать к себе всеобщее внимание, приказывать и указывать, он с радостью пользовался тем, что позволяло ему положение хозяина хаты: озабоченно здоровался с входившими, распоряжался, где кому сесть, командовал, кому подвинуться, потесниться. Все по тому, как он был озабочен, могли видеть, что это не такая простая обязанность — устроить столько народу; что он сделает все, что можно, не пожалеет ни опыта своего, ни своей практической смекалки. И еще — по тому, как весело он распоряжался, — было видно, что чувствует он себя на особом положении, человеком, которому уже нечего горевать насчет передела, который уже определил свое будущее, вышел вперед и выше других…

Когда Миканор, Гайлис и землемер начали один за другим протискиваться в хату, гул сразу утих. Все только смотрели на них. В хате воцарилось напряженное, настороженное внимание. Там и тут перестали дымить цигарками и трубками, некоторые приподнимались, чтобы лучше разглядеть низкорослого, загадочного землемера. Щуплый, невидный из себя, он удивлял молодостью: почти мальчик; удивлял и настораживал тем, как спокойно, уверенно шел. Бросилось всем в глаза: попав в такое многолюдье, под пристальное внимание множества чужих совсем людей, не растерялся, шел, не глянув ни на кого, как бы никто его не только не тревожил, а и не интересовал. Шел, спокойно оттеснял мешавших ему, не говоря ни слова, не снимая шапки.