Иван Мележ - Дыхание грозы

Несколько раз он выходил за ворота, на улицу, смотрел, не идет ли. Ее не было. К полудню Хоня не выдержал: направился к Хадоськиной хате. Только приблизился, из хаты, будто нарочно, вышел отец. Хоня, смущенный от неожиданности, примирительно и виновато поздоровался, но отец только гневно метнул взгляд: принял, видно, за насмешку, сразу же отвернулся, с ведром в руке зашагал своей дорогой, к хлеву. Под вечер Хоня снова подошел к Хадоськиной хате. Увидел за окном Хадоську, обрадовался: такая удача! дал знак, чтобы вышла. Она не выразила радости, даже недовольно поджала губы. Отвела невеселые глаза, решительно помотала головой: чтоб не ждал. Отвернулась.

Она пришла на следующий день сама. Хоня, обрадованный, бросился навстречу, открыл двери, не знал, где посадить. Попросил, чтоб сняла жакетку. Она крутнула головой не стала раздеваться, не села. Ласково погладила по голове Ольку, что слезла с печки, как котенок, прильнула к ней.

С Хоней была строгая, серьезная. Он не хотел обращать внимания на это; уверенный, что враз рассеет ее печаль, ласково взял за руки. Она насупилась, отняла руки.

— Не надо…

— Чего ты такая?

Отвела глаза, скрывала что-то.

— Чего?!

Подумала. Не глядя на него, сказала:

— Батько не хочет. «Нет» и «нет» — одно твердит.

— Дак что если не хочет? Не с ним жить.

— Приданого, грозится, не даст…

— Пусть не дает. Свое наживем.

— Благословенья не даст.

— Даст. Не теперь, дак потом.

Хадоська взглянула строго, решительно. Было заметно, сейчас важное скажет.

— Только, — глаза требовали, как непременного, — чтоб по-людски В церкви.

Он обрадовался: прежде всего уловил главное — согласна! Хотел обнять, но она непокорно уперлась руками.

— По-людски, все будет по-людски. — Лукаво дополнил: — В церкви ли, в сельсовете…

— В церкви, — прервала она. — И чтоб — со священником.

— Можно и в церкви, и со священником… — Хоня, давая понять, что он готов на все: цля нее, будто попросил, чтоб и она тоже считалась с ним: Только ж — нельзя мне, не дозволено. Я ж комсомолец.

Она не поняла всей важности его слов.

— Все равно, — заявила тихо. — Чтоб в церкви.

— Нельзя мне! Понимаешь?

Она не взглянула на него. Хоня увидел: никакого снисхождения не добьется от нее.

— Тогда не будет ничего.

Она минуту подождала, потом поправила платок, собралась уходить. Это подтолкнуло его. В отчаянии, почти весело, он бросился в омут:

— Ну, пусть! Со священником, дак со священником!

Она сдержанно кивнула головой. Минуту помолчала. Не глядя на него, потребовала:

— И из колхоза чтоб выписался!

— Вот еще чего!.. — Хоня будто не поверил, всмотрелся в нее: что еще придумает она! Как бы нарочно придумывает, чтоб поссориться, чтоб разойтись! Мало ей церкви да попа, так еще и это — колхоз ей не дает жить!

Хоня нервно надвинул шапку на лоб, с досадой вздохнул:

— Что тебе колхоз? Свет заслонил?

— Чтоб выписался! — приказала она.

Хоня, сдерживая досаду, начал уговаривать: колхоз — вся надежда их, все счастье; молодым, здоровым радость одна — работать, жить в дружном коллективе. Да и то должна бы знать, что он в колхозе — один из первых, с Миканором вместе налаживал, — не может же он бросить все, изменить, считай. Пылко, от души доказывал, но Хадоська знать ничего не хотела.

— Чтоб выписался, — тихо, строго повторила она. — И чтоб забрал все назад.

— Дак не отдадут теперь, — попробовал он зайти с другой стороны.

— Скажи, чтоб отдали.

— Ага, скажи! Послушают!

— Дак сам возьми.

— В тюрьму посадят.

— Не посадят за свое.

Так и вышла из хаты, не поступившись ничем. Сколько ни уговаривал, ни одного своего условия не изменила. Хоня с крыльца раздумчиво и озабоченно смотрел, как она аккуратно закрывает калитку, как в черевичках идет улицей, внимательно глядя на грязную, скользкую тропку.

Вскоре неожиданно пришла ее мать; охала, крестилась, сочувствовала: похоронили до поры покойную, положили в сырую землю Хоня перехватил ее взгляд: осматривала не просто ради любопытства, не как чужое, а внимательно, похозяйски. Осмотрела и широкую, вросшую в землю печь, и полати, на которых сидел, не сводил с нее глаз замурзанный Костик, и стол, и ведро, и ночвы в углу. Достала гостинец из кармана — белую булочку, дала Костику и Ольке, которая никак не хотела слезать с печки. Посочувствовала: сиротки бедные.

Хоня пожалел, что не осталось самогонки, хотел сбегать к соседям, достать, но она остановила: не надо. Минуту смотрела на него каким-то особенным, теплым взглядом:

"как на своего", — будто хотела увидеть, как с ним будет ее Хадоське. Хоня смотрел открыто, приязненно: чувствовал в Игнатихе союзницу. Нравилось ему и то, что они такие похожие с виду: и щеки, и глаза, и маленький рот — все передала дочери своей. И фигурой одинаково некрупные, сильные, и говорят похоже. Только характер у матери мягче вроде; ну да и Хадоська со временем быть не может, чтоб не переменилась!..

Мать, совсем как Хадоська, повела бровью, посматривая куда-то в сторону, спокойно, будто так себе, между прочим, поинтересовалась, о чем говорили с Хадоськой: очень уж серьезная пришла домой.

— Осторожнее будь с нею, — посоветовала она, выслушав. — Не говори грубого ничего. По-хорошему обходись.

Она обидчивая очень Ты еще не сказал ничего, только подумал, а она уже почувствовала. Потому она такая и строгая всегда, что все чувствует. Что чуткая. Мягким будь с нею. Потом можешь все повернуть по-своему, а сразу не перечь! Уступай будто. В старика, видать, характером пошла.

Тот тоже век требовал, чтоб все как он хочет. Я, бывало, не перечу, а потом все по-своему сделаю… А что про церковь она и чтоб священник был, то сто, конечно, надо.

И из колхоза выпишись: кто там знает, что еще с етим колхозом будет. Поживем — увидим. Хорошо будет — так и вернуться никогда не поздно. Может, еще и вернетесь. Может, еще и правда все там будем… И деда не зли, приказала мать. — Не трогай попусту! И — не бойся очень, что грозится! Привыкнет, примирится, остынет!.. — Откровенно грустно покачала головой. Крутой, ох крутой! Натерпелась я сколько! — Тут же успокоила Хоню: — Но ты не бойся! Остынет! Только ты — по-хорошему, по-хорошему!..

Снова посочувствовала: нет покойницы, лежит в сырой земле, — стала собираться домой.

Вечером Хоня выбрался к Миканору. Идя улицей, по обе стороны которой желтели огни в окнах, приглядываясь к плохо видимой уже стежке вдоль забора, гадал, как Миканор воспримет новость. Оттого, что знал Миканора, не ожидал ничего хорошего; предвидел, что разговор будет и неприятным и нелегким, но обнадеживал себя: "Растолкую все как следует. Пусть знает все. Может, и поймет. Должен понять…"

Миканора в хате не было. Нашел его возле гумна Хведора Хромого; кончив молотить, мужчины, накинув свитки на плечи, разговаривали. Миканор сказал, что надо обсудить на правлении, где строить колхозный двор; пора кончать с непорядками: колхозное имущество разбросано по всему селу. Андрей Рудой соглашался: пора, колхоз потому и зовется колхозом, что все в одном массиве; Хведор возражал: надо прежде с тем, что не ждет, управиться…