Иван Мележ - Дыхание грозы

Хоня молчал. Ему казалось, после того, что решил, он и права никакого не имеет вмешиваться в колхозное. Молча шел он рядом с Миканором. Уже когда шагали Миканоровым огородом ко двору, рассудил: лучше сказать здесь и без свидетелей. В хате — мать, отец Миканора, не поговоришь один на один…

— Постой, — попросил Хоня. — Поговорить хочу. — Миканор остановился, но Хоня с минуту не мог начать. Отчаянно, нарочито бесшабашно объявил: — Вот, женюсь!

— На Хадоське? — насторожился Миканор.

— На Хадоське. Месяц повременю, а потом… Не станет в Куренях еще одного холостяка!..

— Что ж, от этого зла мало кто убережется! — Миканор будто бы тоже шутил, но сдержанно, озабоченно. — Дело житейское. Да и командир нужен в хате! Не секрет…

— Нужен!

— А как она? — снова почувствовал Хоня пристальное внимание.

— Да что она! Согласна! — Вдруг бросился в омут: — Да вот только требует — чтоб в церкви. И с попом.

— Я подумал, что потребует чего-нибудь, — будто похвастал своей догадливостью Миканор. Помолчал, посоветовал: — Если уж так обязательно, что Хадося, дак ты потребуй, чтоб все по-твоему было!

— Я пробовал…

— Только так. А нет — дак скажи: вот тебе хомут и дуга.

Только так. Если уж так присох к ней.

— Пробовал. Дак ничего не вышло у меня… — Хоня пожаловался, откровенно, виновато: — Кажется, брат, такой мягкой. Чуть горе у кого — в слезы. А как сама скажет — дак чтоб все точно, как она хочет. Чтоб все по ее. И слушать ничего другого не хочет! Все чтоб, как она требует. А нет дак сразу поворачивает оглобли!.. Вот, брат, счастье на мою голову!..

— Дак ты что ж, решил, как она хочет? — не мог поверить Миканор.

— г А что ж поделаешь!

— Да ты что! — Ты отдаешь отчет, что ето будет! Комсомолец — в церкви, с попом! Ето ж — деготь на весь сельсовет, на всех комсомольцев. Ты подумал, какой вывод сделает народ из всего!

— Думать я думал, да что поделаешь!.. — В отчаянии, решительно: пусть все сразу! — признался: — Тут еще вот задача! Из колхоза надо будет выйти!

Миканор — в темноте было слышно — засопел тяжело, гневно. Гнев не давал ему говорить.

— Еще чего она захочет! — сказал язвительно он. Решительно, будто приказывая, заявил: — Ето, брат, не секрет, сразу же надо обрубить! Сразу все цепи! А то обкрутит, свяжет по рукам и ногам, что и пошевельнуться не сможешь! Задушит в кулацком своем гнезде! Сразу же обрубай, по-комсомольски, по-большевистски! Раз — и всему конец! Ето — один выход!

— Дак не могу…

— Как ето не можешь? Надо, чтоб мог! Ето кажется тебе, что не можешь! Наберись духу и — одним махом рубани!

И все кончено будет сразу!.. Прими к сведению: кулачка она форменная!..

Хоня запротестовал:

— Ты ето не возводи на человека напраслину! Она такая же кулачка, как я!

— Кулачка по всей форме. В отца пошла. Игнат — тот кулак на все сто процентов. Неважно, что по хозяйству в середняках числится. Что небогатый. По нутру — кулак. Разговоры о колхозах такие разводит, что и богатей не всякий скажет. И она — кулачка по нутру. Вся в отца!

— Напрасно ты ето на нее, Миканор! Вот он, отец ее, аж кипит, чтоб не шла за меня! А она: пойду, говорит! Против него идет! Вот как! А ты возводишь на нее.

— Ето так только, напоказ!.. Обрубай, советую тебе, пока не поздно! Обрубай цепи! Не допускай, чтоб обкрутила! — Миканор вдруг сменил тон, заговорил мягко, даже будто усмешливо: — Етого цвету хватит: не бойся! Найдем другую, не хуже! И с нашим духом! В сельсовете распишем, с музыкой! По всей комсомольской форме!

— Не могу, брат! Думал я уже про все: и порвать все собирался — дак не могу! Люблю, брат, так ее, что жить, кажется, не рад один!.. Не мило мне все, если без нее… Она хитрая, видать, чувствует свою силу — и все требует по-своему!..

— Я тебя, Харитон, — заговорил Миканор уже иначе, без признака какой-либо товарищеской снисходительности, — предупреждаю как товарищ и как партиец.

В его голосе Хоне послышалась скрытая, нешуточная угроза. Но Хоню уже ничто не могло остановить.

— Не могу я! — сказал он откровенно и решительно. — Люблю, говорю! Хоня подумал, что Миканор понять ничего не сможет, но не смирился. Пусть хоть что — он выскажется до конца, все выложит! — Люблю!.. А что она кулачка, то ты не возводи напраслины! Я ето не хуже знаю, кто она! Девка она хорошая! И с лица, и нутром, я ето знаю! Нутром, может, еще лучше!.". Только одно плохо, что темная! Ето правда, темная! Но ето беда не окончательная. Просветить можно!

Я, посмотришь, просвещу ее! Не всё разом! Думаешь, почему я еще поддаюсь теперь? Я вперед смотрю! Я, дай время, и безбожницей ее еще сделаю! И в колхоз приведу! Дай время!

— Я тебя предупредил, Харитон! — только и сказал Миканор. Он первый двинулся, давая понять, что говорить больше не о чем. Хоня пошел следом, неуверенно ступая в потемках по незнакомой борозде. С сожалением подумал, что Миканор какой-то черствый стал: "Совсем не то, что когда-то…"

Когда перелезли через забор, во дворе, Миканор остановился снова.

— Если не передумаешь, поставим вопрос на ячейке. — Произнес с угрозой:

— Не секрет, вытурим из комсомола!

— Ето ваше дело, — Хоня сказал вдруг спокойно, даже будто безразлично.

— Вон как ты!.. — возмутился Миканор.

— Так, как и ты!

Расставаясь у хаты, впервые не подали друг другу руки.

Сессия начиналась вечером. Днем было свободное время: с утра Апейка пошел с Анисьей в краеведческий музей; рад был вдвойне — и потому, что видел, какими глазами смотрела Анисья на прошлое, знакомое, на макеты новых, невиданных деревень, и потому, что и самому, хоть видел не впервые, было все интересно. До обеда походил Апейка по магазинам; доглдываясь, что свободного времени может потом не быть, купил, что нашлось нужного жене и детям.

В клуб пришли за час до начала сессии. Уже в раздевалке попали в озабоченную толпу, теснились, переговаривались в очереди свиток, пальто, кожухов. Полоцкий председатель, прилипший к женщинам еще в ресторане, во время обеда, теперь изображал бывалого человека, помогал женщинам снимать пальто, передавал гардеробщице, давал им жестяные номера. Потом они присоединились к группе других таких же, что причесывались, приводили себя в порядок перед большим, на полстены зеркалом; правда, и Анисья и ее попутчица чувствовали себя перед зеркалом не совсем уверенно, стеснительно. Было похоже, смотрелись больше потому, что не хотели, чтоб про них подумали, будто они не знают, как надо вести себя среди культурных людей…

Потом в очередях стояли у столиков, где регистрировали делегатов и гостей; округа были разные, и разные были столики. Исполнив эту важную обязанность, наконец влились в поток, который медленно, с гулом-гомоном двигался двумя широкими встречными течениями, цепляясь за группки около стен, обтекая тех, кто стоял посредине.