Иван Мележ - Дыхание грозы

Так было весь день: дом то затихал, то полнился таким топотом и криком, что казалось, чудом держались стекла в рамах Ганне нравился этот гам, это кипенье, они веселили, бодрили ее. Когда начинались занятия и из-за дверей классов слышались только тихие голоса кого-либо из малышей или учительниц, ей хотелось детских криков, их веселости.

Среди этой непривычной жизни Ганне больше верилось, что вот и для нее начинается иная, неведомая, хорошая жизнь. Эта вера светилась в душе, когда, благодарная Параске, старательно мыла комнату, когда управлялась на кухне, когда с детьми вытирала столики, убирала после занятий…

Все же радость и веру чуть ли не все время омрачала тревога. Мыла ли пол, управлялась ли на кухне, слышала ли, как затихают голоса в коридоре и во дворе, тревожно поглядывала на площадь, прислушивалась к шагам. Все ожидала: прибежит Евхим…

Он прибежал на третий день. Под вечер, тяжелый, решительный, ввалился в Параскину комнату.

— Вам чего? — услышала Ганиа на кухне.

— Ганна у вас?

Ганна узнала: он. Дознался, нашел… Не удивилась: чтоб он, да не нашел, да отступился так, сразу!

— А вы кто? — спросила Параска.

— Человек я, муж ее, если не знаете!

— А-а! Теперь знаю. — Параска говорила удивительно спокойно — Вы, может, хотите, чтобы она вернулась к вам? — Не дала ему сказать, заявила решительно:

— Так я могу передать- она к вам не вернется!

— Вернется или нет — ето мое дело, — оборвал он ее.

Ганна могла б и не выходить. Но ей было неловко прятаться в укрытии, доставлять такие хлопоты одной Параске, скрываться за чужой спиной.

Странно: никакой тревоги, никакого страха не было, когда вошла в комнату Параски, явилась ему на глаза.

— За чем пожаловал? — сказала ему железным голосом.

— Кватеру поглядеть захотелось! — Он стоял среди комнаты, красный от ветра и гнева, в сапогах, в поддевке, с кнутом в руке. "На телеге приехал…" — мелькнуло у нее в голове.

— Кватеру женкину поглядеть захотелось! — повторил он, выделяя особенно «женкину».

— Погляди… — В ее голосе, во всей стати чувствовались издевка, пренебрежение…

— Вижу, богато живешь!

— Неплохо!

Он окинул глазами комнату, неприязненно глянул на. Параску, грузно переступил с ноги на ногу.

— Дак, может, пора уже кончить ету кумедию! — сказал вдруг мягче, сговорчиво.

— Дак я уже кончила.

Он пронизал ее взглядом:

— Ето ты твердо, насовсем?

— Хватит уже, испытала счастья!

— Ну, гляди! — в его голосе вновь послышалась угроза. — Чтоб не раскаялась!

— Ето уже моя беда! Только не беспокойся: не раскаюсь!

— Я пока — по-доброму! — Он, как и раньше, угрожал, но, чувствовала Ганна, сам не знал, что делать дальше, однако виду не подавал.

— А потом что? Заставите? — вступилась за Ганну Параска.

— Ето уже наше дело — что! — Евхим люто глянул на Параску. — Вам бы, барышня, лучше не совать носа сюда!

— Вы вломились в мою комнату, да еще смеете оскорблять меня?

— Не пугайте! А только не советую лезть в наше дело? — Он снова, уже настойчиво, глянул на Ганну: — Собирайся!

— Сейчас же побегу! Подожди! — Ганна хоть бы пошевелилась.

— Пока не поздно!

— Кончено все. Значит, поздно не будет!

— Ну, гляди ж! — грозно сказал он. Хотел уже идти, но задержался. Почему-то сообщил: — Степана батько выгнал.

Не появлялся еще?

— Нет…

— Появится, конечно. В Юровичах видели уже!..

Постоял, помолчал, вдруг обжег злобой и ненавистью: — Ну, гляди ж! Все равно — без меня тебе не жить! Знай!

Он стукнул дверью, грузно затопал в коридоре.

Люди хоронили мертвых, убивались в горе над ними; бедовали по любимым своим, женились на них; люди жали и молотили, завтракали и ужинали. К людям шли непривычные, неизведанные перемены, которые должны были сделать все таким, каким оно не было никогда. Люди жили, как и десять, и сто лет назад, и жили, как не жил еще никто никогда…

Старое и новое, мелкое и большое — все было в этой жизни вместе, сливалось, перемешивалось, текло одной бурной, широкой, непрерывной рекою…

В Куренях много, по-разному говорили о Ганнином поступке, о Евхиме, по-разному — с тревогой и злорадством — гадали, чем все кончится. Гадать стали еще усерднее, когда по Куреням пошли слухи, что Евхим ходил в Глинищи, грозился, что ей без него все равно не жить, и что Ганна не только не побоялась, а насмеялась над ним. Среди пересудов про Ганну были такие: старики, говорили, не помнят случая, чтоб в Куренях какая-нибудь жена бросила мужа, да еще такого, как Евхим…

В один из этих дней Василь, что и радовался и тревожился за Ганну, отправился в Юровичи. Нельзя было так просто смириться с недавней несправедливостью: Василь не умел смиряться, пока была хоть какая-нибудь надежда, — не терпелось Василю попробовать найти защиту у Апейки. Шел он в этот сухой, холодный день не так торопливо и не с такой горячей надеждой: переплетаясь с беспокойными, зовущими мыслями о Ганне, томило Василя предчувствие, что и Апейка вряд ли защитит, поможет чем-нибудь. Но Василь шел. И дошел, и дождался, пока Апейка откуда-то вернулся в кабинет, и высказал, как мог, все свое наболевшее. Хоть говорил он обрывочно, горячими, путаными словами, Апейка кивал в ответ, видел Василь, понимающе, с искренним сочувствием. Потом уже Василь разочарованно почувствовал, что Апейка понял, чего он, Василь, хочет, но не понял, что Василю больно неспроста, что с такой несправедливостью невозможно смириться, что землю надо вернуть. Выслушав доброжелательно и душевно, Апейка стал уговаривать Василя вступить в колхоз. Будто сговорившись с Миканором, «успокоил»; "Вступишь — будет твоей не только никудышная полоска, вся земля. Самая лучшая земля, какой один ты никогда бы не имел!.."

Василь вышел из помещения, поднялся глинистой дорогой на гору с тем же убеждением, что с ним обошлись несправедливо и, что еще хуже, справедливости уже неоткуда ждать. Прежде была хоть какая-то надежда на Апейку, теперь же и такой, неопределенной, не было ни на кого. "Будет твоя вся — самая лучшая! Сказал, порадовал!.. Всех — ето не твоя… И не чужая совсем — а и не твоя! Ничья сто!.." — подумал он, приостановясь на горе, глядя на дорогу перед собой, над которой кружились первые белые мухи.

Он так пожалел, что не сказал этой простой и ясной мысли Апейке, что ему вдруг захотелось вернуться назад, досказать…

Василь пошел домой. Пошел невесело, но уже не так больно ощущая отчаяние, как в прошлый раз: будто привыкал уже к беде. Будто чувствовал уже, что утраченного, как бы ни метался, уже не вернешь: что с воза упало, то пропало, — надо приноравливаться к новому состоянию. Может, и на той земле, если понатужиться как следует, добиться чего-нибудь можно. Пусть не в достатке, а и с той, перебиваясь, прожить как-то можно. А если круто придется, то и на заработки какие-нибудь податься…