Александр Энгельгардт - Письма из деревни (1872-1887 гг.)

— Начальник! Ах, миленький барин, нет ли другой дороги, не можно ли как начальника объехать?

— Можно. Да разве у тебя что не в порядке.

— Нет, все в порядке.

— Так чего же ты боишься, он — ничего.

— Миленький барин, долго ли бедную еврейку обидеть!

Разумеется, я указал еврейке другую дорогу. И вот разнесся как-то слух, что их уничтожают. Заехал ко мне знакомый еврей, который контрабандой родился здесь еще в то время, когда евреям не дозволялось у нас жить, контрабанды же вырос и контрабандой сам наплодил детей. Я сейчас догадался, что еврей, проезжая мимо, не утерпел, чтобы поделиться свеженькой новостью.

— Уництозают! Уництозают!

— Ну, и слава Богу, — перекрестился я.

Еврей по ошибке тоже чуть не перекрестился.

— А все наси выхлопотали, — похвастался еврей. — Потому, всего им мало. Ну, возьми свое «полозоное», и то и денег, и муки, и круп, и петуха. Разве так мозно?

Потом оказалось, что вовсе не уничтожают, а еще, говорят, он будет и подати собирать, и за правильной продажей вина смотреть. Отлично. Чего доброго, налетит, увидит, что пунш, сидя на балконе, попиваешь: «Зачем, — скажет, — водою разбавляете? Отчего не пьете как есть за печатью? Штраф!» Ведь и водку полагается пить непременно узаконенной крепости и не менее определенного количества. Зимою как-то был я в городе, зашел после театра в ресторан и спросил рюмку коньяку.

— Рюмку коньяку нельзя-с.

— Разве у вас нет коньяку?

— Есть-с. Только рюмочкой пить нельзя-с.

— А как же?

— Извольте шкалик взять, за печатью-с.

— Мне маленькую рюмочку. Кто же коньяк шкаликами пьет?

— Нельзя-с, не дозволено.

— Так целый шкалик и выпить нужно?

— Целый-с.

И выдумают же эти акцизные — всех превзошли. Выдумали, например, заводы «тормозить». Слышу, рассказывает акцизный, что такому-то заводчику открытие завода «тормозят». Я и не понял сначала, а это вот, видите ли, что: если чиновники подозревают какого-нибудь заводчика, что он делает отвод спирта, и не могут его изловить, так «тормозят» ему открытие завода, то есть делают разные придирки, чтобы тот вовсе отказывался от винокурения. Отлично.

Проявилась чума. Такой страх эта чума нагнала, что барыни наши бежать хотели. Однако ж не бежали. Мужей, которые при «местах», покинуть пожалели, но боялись. Все-таки страшно.

Немец прежде испугался, так испугался, что своих же немцев не пожалел, сарептский бальзам к ввозу в Германию запретил. Немец последователен. Уж коли чума, думает, так она не только к рыбине пристанет, а и к бальзаму, не верит немец, что водка всякую насекомую уничтожает. Заперся немец, ничего к себе не пущает, окромя хлебушка: кушать и он хочет. Посыкнулся было из жалости прислать нам своих немецких чиновников за чумой смотреть, да не приняли, своих довольно.

Немец последователен, а мы… Хочется нам и икорки, и осетринки —— тут же и масленица подошла, — и хочется, и страшно, вдруг в этой самой икре чума сидит?

Пришел об чуме приказ. Не пущать чуму. Установили противочумное начальство. В одном из наших уездных земств предлагали назначить, с содержанием от земства, двух урядников, исключительною обязанностью которых должно быть — «не допущать заразы» в пределы уезда. Обратились и к врачам, в том же земстве врачи единогласно высказались за необходимость строгого осмотра паспортов у всех вновь прибывающих лиц. И врачи ничего другого выдумать не могли. Урядники и паспорты, паспорты и урядники.

— Не пущать!

Предложению врачей насчет паспортов особенно повезло. На паспорты, билеты так усердно налегли, что и посейчас не ослобоняют. Прежде насчет паспортов просто было. Можно было не только к соседу, не только в уездный город, но даже в губернский без билета ехать, а теперь нет, шалишь, так настрочили сотских, десятских, старост, караульных, что не перескочишь. — «Кто вы такой»? — «Можно у вас билет спросить?». Мужики насчет билетов налегают больше на высший класс, на тех, в ком они заподозревают барчат, восстающих против царя, «за то, что он хочет дать народу землю». Своего брата, русского человека, мужика, попа, мещанина, купца, мужики не остановят, настоящего барина, который едет на своих лошадях, с «человеком», имеет барский вид, настоящие барские замашки, мужики тоже боятся остановить. Однако, все-таки, держась правила: «Запас с бедою не живет и хлеба не просит», следует всегда «про запас» иметь билет, если не желаешь угодить в холодную или еще того хуже. В особенности если попадешь в Никольщину, Покровищну, Спа-совщину, когда деревня гуляет, когда и сам начальник сторонится от гуляющих.

А он, он насчет паспортов более на мужика налегает, потому что тут ему пропиту более.

— Ты кто такой? — спрашивает он у мужика, который идет из соседнего уезда, работы ищет или к родственникам в гости. Мужик робеет.

— Не здешний?

— Из Подколиновки я, батюшка, не тутошний.

— Билет есть?

Мужик окончательно теряется.

— Штраф! Ступай за мной. Ты беспашпортный тут шляешься…. вот я тебя! Ступай, ступай за мной.

— Ослобони, батюшка.

— Штраф. Три рубля.

А газетчики все толковали, что паспорты вовсе будут уничтожены? А мы-то верили, думали, что они там, в Питере все знают! Знатцы! Потом насчет «чистоты» пошло. Узнали, что чума «чистоты» не любит, и налегли. Коленов, фельетонист «Смоленского Вестника», рассказывает, что по волостям был приказ три раза в день избы «студить», то есть для очищения воздуха растворять двери, и два раза в неделю белье менять. Это мужику-то, у которого часто всего-то-навсего две рубахи — два раза в неделю белье менять! Дырявую избенку, в которой и так еле тепло держится, студить по три раза в день. Оно, конечно, в избе, где дети, свиньи, телята, овцы, «дух» не очень-то хороший, но прежде, чем приказывать «студить» избы, земство лучше бы похлопотало, как отвести мужику лесу на постройки и на дрова. Что тут «студить», когда у многих топиться нечем. Боялись мы, что для «чистоты» прикажут навоз с дворов возить и сжигать. Как не приказали мужикам ежедневно хорошо питаться, есть говядину, пшеничный хлеб? Говорят, во время заразы, это необходимо. Как же это еще земство не издало такого приказа! Ведь удивлялся же, рассказывает Коленов, несколько лет тому назад один приезжий граф тупоумию смоленских мужиков, которые питаются черным хлебом вместо белого, более «питательного», и потому постоянно голодают, тем более, что рожь родится при урожае всегда сам-пять, а пшеница, как например в Малороссии, дает сам-десять и более…

В чуму мы узнали также, что нужно употреблять в пищу свежие припасы. Всегда ели и солонину с душком, и тронувшуюся рыбу, и тухлую астраханскую сельдь-ратник. Ели прежде всего это, и вдруг оказалось, что все это яд. Приказано было врачам осматривать рыбу и, чуть заметят в ней чуму, полиция должна была уничтожать зараженную рыбу. Трудненько было с этим справиться. Случалось, и не раз, что сожигаемую, признанную вредною, тухлую рыбу или рыбу, закопанную в землю и предварительно облитую нечистотами из отхожих мест, все-таки утаскивали с костров,- вырывали из земли и пожирали. Случалось, что украденную рыбу, обмыв хорошенько нечистоты, даже продавали!..