Григорий Фукс - Двое в барабане

Он не мог отрицать ахматовские строки, приведенные писателем:

О, есть неповторимые слова,

Кто их сказал, - истратил слишком много,

Неистощима только синева

Небесная!..

"Грустные глаза"

Удар по Зощенко наносился из двух орудийных стволов главного калибра. Один по творчеству, другой по личности.

Если Ахматову наградили единственным оскорбительным выражением "блудница", то Зощенко окатили потоками словесной грязи!

Фадеев, никогда не терявший фасона даже при сшибках с товарищем Сталиным, слушая ждановскую брань, непроизвольно втягивал голову в плечи и старался ни с кем не встречаться взглядом. Он чувствовал, как лицо его краснеет, будто от пощечин. Ругательства были расчетливо расставлены в докладе, образуя тяжелую цепь.

Для начала Зощенко обзывался мещанином и пошляком, "который избрал своей постоянной темой копание в самых низменных и мелочных сторонах быта".

Затем в ход была пущена зуботычина, что "только подонки литературы" могут создавать подобные произведения. Потом посыпались очередные затрещины и удары: "Зощенко с его омерзительной моралью"; "пошлая и низкая душонка Зощенко"; "насквозь гнилая и растленная общественно-политическая и литературная физиономия Зощенко..." Фадееву вспомнились слова из осетинского эпоса: "От упреков болеют, от оскорблений умирают".

В докладе Жданов утверждал, что "Зощенко изображает простого советского человека низким, мелким и пошлым, позволяя себе из года в год хулить благородный труд этого советского человека... Почему же советские люди, наследники своего великого прошлого, должны мириться с этим".

Фадееву по роду своей деятельности многократно приходилось участвовать во встречах и беседах с читателями. Никогда никто из них не просил, а тем более не требовал призвать писателя Зощенко воспевать их работу и высокие достижения в труде. Наоборот, интересуясь планами писателя, они хотели видеть новые "Прелести культуры", "Баню", "Операцию", "Аристократку" и т. д. Фадеев присутствовал на концертах, где с чтением рассказов Зощенко выступали народные артисты Ильинский, Москвин, Тарханов, и он искренне опасался, как бы не рухнули стены и потолок от хохота, аплодисментов зрителей. А ведь среди них он в первую очередь различал не академиков, ученых и поэтов, а тех самых коленкоровых, ящиковых, барбарисовых - персонажей зощенковских юморесок, которые почему-то не чувствовали себя оскорбленными и обиженными, а радовались, как дети, описанию их передряг и проделок.

А может быть, они по недостатку образования и чувства собственного достоинства не понимали, что бывший дворянин и штабс-капитан потешается над их несуразностью? И товарищ Жданов как коммунист и руководитель решил вмешаться и заступиться за них.

Отдельной строкой в докладе разбирался небольшой рассказик писателя "Приключение обезьянки". Фадеев включил всю свою редакторскую проницательность, чтобы, как Андрей Александрович, разглядеть невидимое невооруженным глазом скопление гноеродных бактерий. Он старался за каждым предложением обнаружить скрытый, тайный смысл, выраженный эзоповым языком.

То, что Зощенко владел искусством делать это ювелирно, сплетая невидимыми нитками, как портные из сказки Андерсена платье короля, Фадеев особенно убедился, когда перед войной прочитал комедию "Парусиновый портфель". На первый взгляд, в ней высмеивались пережитки старой жизни: ревность и легкомыслие некоторых граждан. Но при проницательном взгляде акварельно проступала бесконечная ирония над новыми, несбыточными нормами коммунистической морали, стерильной, бесполой нравственности скопцов. Во время спектакля зрители временами надрывали животы от смеха, а выйдя из театра, некоторые, поостыв, чему-то ухмылялись и покачивали головой: "Ну и хитер, бобер".

Если товарищ Сталин с ходу разглядел происки Зощенко в истории с обезьянкой, то Фадеев, как мог, напрягал классовое чутье, но подвоха не замечал.

Он аккуратно переписал на чистый лист проделки мартышки, проставив против каждой отдельный номер:

1. Что не устраивало обезьянку в зоопарке?

2. Уточнить, с какой целью Гаврилыч повел обезьянку в общую баню?

3. Что имеет в виду бабушка, собираясь воспитать обезьянку, как человека... и т.д. и т.п.

Всего получилось девять пунктов, но третий был, конечно, основным.

"Скорей всего, главной виновницей следует считать именно бабушку, а не мартышку, - размышлял Фадеев. - Это она, поддавшись массовому стремлению к перековке, взялась за очеловечивание обезьяны".

Фадеев расхохотался, оценив писательское озорство Зощенко и мастерство двойной укладки рассказа.

Рассказ поднял у Фадеева творческую волну. Он даже записал некоторые дополнения к тексту. Мартышка не только сидит за столом, ест чайной ложкой рисовую кашу и вытирает рот салфеткой, как у Зощенко, но ее выучили грамоте, письму, четырем действиям арифметики, а также главным лозунгам предвоенных лет, которые она выкрикивает при любом скоплении народа: "Кто не работает, тот не ест", "Пятилетку в четыре года", "Каждому по труду". Обезьянку научили завязывать галстук и причесываться на пробор. Она еще не делает докладов, но важно восседает на собраниях и вместе со всеми тянет вверх правую лапу...

Фадеев хотел, ради смеха, продолжить описание стремительной общественно-политической карьеры обезьяны, но вдруг отчетливо представил, что Зощенко наверняка думал сам дописать рассказ, но по понятным причинам не решился на это.

Фадеев припомнил, как товарищ Сталин посмеялся, прочитав рассказ писателя "На живца", где одна "дьявольская" гражданка подкладывала в трамвае пакет для приманки воров, а успокоившись, заметил, что Зощенко, конечно, хотел придумать другой конец, если бы не боялся НКВД.

Даже "расшифровав" рассказ, Фадеев продолжал считать его забавной шуткой для учащихся младшего школьного возраста.

Как ни настраивал он себя на крутую волну ждановского доклада, руки у него не чесались, кулаки не сжимались, а в груди не закипала "ярость благородная".

Он корил себя за мягкотелость, слюнтяйство, барство, но ни божественная Ахматова, ни талантливый Зощенко не действовали на него, как красная тряпка на быка.

"Видно, бобровая шуба меня размагнитила", - огорчался Фадеев. И чуть было не поклялся ее больше не надевать.

Кто платит - тот заказывает музыку

На заседании Политбюро, где утверждались постановление ЦК и доклад Жданова, Сталин появился последним. Фадеев никак не мог привыкнуть к его маршальскому мундиру. Будто не товарищ Сталин вошел, а загримированный артист Геловани.

Не улыбаясь, он начал с шутки, не располагающей к смеху: "Хотя мы не известное в прошлом особое совещание, но, тем не менее, обсуждаем вопросы особого значения для государства и партии".