Михаил Кураев - Жребий No 241

В удостоверение сего и дан сей диплом г. Кураеву за надлежащею подписью и с приложением печати Управления Харьковского округа.

Город Харьков. Ноября 30 дня 1901 года. Попечитель Харьковского

учебного округа М. Алексеенко Председатель Медицинской испытатель

ной комиссии И. Клейн Правитель канцелярии Н. Зимович Сам диплом

являет собою несгибаемой твердости лист плотной бумаги размером в два машинописных листа, составленных рядом. И хотя хранится он сложенным вчетверо, но в развернутом виде топорщится и при чтении удерживать сей диплом приходится двумя руками. Смею полагать, что несгибаемую силу придает сему диплому "Факультетское обещание", набранное на обратной стороне тем же торжественным типографским шрифтом, что и весь текст диплома.

ФАКУЛЬТЕТСКОЕ ОБЕЩАНИЕ Принимая с глубо

кой признательностью даруемые мне наукою права врача и постигая всю важность обязанностей, возлагаемых на меня сим званием, я даю обещание в течение всей своей жизни ничем не помрачить чести сословия, в которое ныне вступаю. Обещаю во всякое время помогать, по лучшему моему разумению, прибегающим к моему пособию страждущим; свято хранить вверенные мне семейные тайны и не употреблять во зло оказываемого мне доверия. Обещаю продолжать изучать врачебную науку и способствовать всеми своими силами ея процветанию, сообщая ученому свету все, что открою. Обещаю не заниматься приготовлением и продажею тайных средств. Обещаю быть справедливым к своим сотоварищам-врачам и не оскорблять их личности; однако же, если бы того потребовала польза больного, говорить правду прямо и без лицеприятия. В важных случаях обещаю прибегать к советам врачей, более меня сведующих и опытных; когда же сам буду призван на совещание, буду по совести отдавать справедливость их заслугам и стараниям.

Какой превосходный, серьезный и практический документ! Именно "Обещание", а не предосудительная, с точки зрения искреннего христианства, языческая "клятва". Отступление от "клятвы" - преступление, "клятвопреступник", это уже и приговор и несмываемое пятно, что бы там ни бормотал в свое оправдание отступник. Иное дело "Обещание", и отступившему от него остается дорога к чести. В "Обещании" больше и доверия и милосердия, оно обязывает без угрозы. Человечно, хорошо!

Закончив университет, дед пожелал работать у себя на родине, куда и был приглашен в качестве фабричного врача на Ивановскую текстильную фабрику, где уже почти десять лет к тому времени работал мастером Вильгельм Францевич, будущий дедушкин тесть...

Быть может, дедушка и бабушка, Николай Никандрович и Кароля Васильевна, как на русский манер стали звать Каролю-Марию-Юзефу, и были на небесах предназначены исключительно друг для друга, на земле это было понято не всеми и не сразу.

В памяти кураевских потомков сохранился некий Н. Канавин, кстати, тоже Николай, один из соискателей бабушкиного сердца и претендентов на ее руку. Свидетельства за подписью Н. Канавина должны быть предъявлены для того, чтобы не возникло предосудительное мнение о том, что бабушкиной руки никто не искал, а потому она так долго, целых два года ждала деда с войны.

Открытки, посылаемые бабушке из Лейпцига, Берлина, Парижа, подтверждают искренность чувств Н. Канавина и серьезность намерений. Бабушка отвечала ему из Рима, Кельна, Триеста, Парижа и Москвы - Петровский бульвар, дом Трындина, кв. 9.

Ея Высокоблагородию Каролине Вильгельмовне Шмиц. Лейпциг, 13 авгус

та 1902 г. Дорогая Кароля, получил Вашу карточку из Парижа, так же

получил из Берлина. Благодарю за память. Я был серьезно болен. Теперь поправился, но очень изменился. В Лейпциге, вероятно, придется пробыть еще недели 4-5 самое меньшее. Вы пишете, что, как Вам кажется, дружба наша разошлась. Я, Кароля, отношусь к Вам совершенно так же, как и в прошлом году. С моей стороны мое ровное чувство искренней дружбы к Вам не изменится, вероятно, никогда и, если изменится наше обоюдное отношение, то, конечно, виноват в этом не я. Итак, пишите, если найдете желание, мне по старому адресу в Лейпциг. Жму руку. Желаю всего лучшего.

Ваш Н. Канавин Не письмо, а какое-то уведомление! "Я отношусь к Вам

совершенно так же, как в прошлом году..." "С моей стороны мое ровное чувство" "Пишите, если найдете желание..." На что рассчитывал с такими текстами этот Канавин?! Такие письма пишут только немцы в русских водевилях, или какой-нибудь господин Лужин из страшненького романа.

Младшая сестра моего отца, стало быть, тетка, рассказывала, как в юные свои годы, рассматривая открытки с видами Берлина, Лейпцига и Женевы, она спросила у своей мамы, моей бабушки, кто такой "Н. Канавин".

"Он хотел быть моим мужем", - сказала бабушка. "Как! - удивилась

юная еще в ту пору тетка, бывшая уже четвертым ребенком, - тогда мы были бы не Кураевы, а Канавины?!" "Вас вообще могло

не быть", - сказала бабушка. И о Канавине, с его "ровным чувством

искренней дружбы", больше ни слова! Претендентки на руку и сердце молодого врача, игравшего в люби

тельских концертах на скрипке и прекрасного конькобежца, документальных свидетельств по себе не оставили, но сохранились безусловно достоверные предания, во все времена имеющие хождение наравне с документами.

Это было в Воскресенске. Это было зимой. Это было на катке. Некая

Леночка Янковская, влюбленная в деда и оберегавшая его даже от мнимых соперниц, набросилась на катке на бабушку, принародно обвиняя ее в том, что из-за ее неловкости (это бабушкина-то неловкость!) разорвалась цепь державшихся друг за дружку катальщиков и катальщиц, так называемая "змейка", раскрученная стоящим в центре самым сильным и умелым конькобежцем, естественно, дедом. Доктор Кураев, уже второй год работавший на одной из фабрик М. С. Попова, в чьей конторе на Петровке впоследствии привольно разместилось Министерство морского флота, был за справедливость, не думая о последствиях. Он тут же встал на защиту бабушки, убедительно доказав, что в разрушении "змейки" ее вины нет. "Ну и оставайся со своей Каролей!" - крикнула разобиженная Елена Янковская, уверенная в том, что худшего деду и невозможно пожелать.

Дед еще раз пристально посмотрел на бабушку, глядевшую на своего заступника сквозь слезы доверчиво и с благодарностью, и действительно решил остаться с ней навсегда, до последнего часа.

А Канавин не унимался. Вот она, эта открытка из Нью-Йорка с видом

высоченного, чем-то напоминающего нос океанского лайнера, небоскреба на углу Бродвея. Russia.

Moscow. Ея Высокопревосходительству Кароле Васильевне Шмиц. Пет

ровский бульвар, д.Трындина, кв. 9. НЬЮ-ЙОРК. 8 дек. н/ст. 1903.

Шлю моей доброй, хорошей Кароле привет из далекой Америки, где я

уже четыре дня. Сегодня перебрался из гостиницы в комнату. Чудная комната, но хозяева мне не нравятся. Впрочем, обо всем я напишу как-нибудь днями письмо, а пока крепко, крепко жму Вашу руку.