Всеволод Крестовский - Кровавый пуф. Книга 1. Панургово стадо

— Это ваше убеждение? — пытливо спросил чиновник.

— Да, это мое искреннее убеждение, основанное на достаточном знании господина Полоярова.

— Мы по этому-то поводу и пригласили вас, — пояснил чиновник, — потому что, видите ли, при самом тщательном обыске ни у кого во всей этой квартире не оказалось ровно ничего подозрительного… бумаги, письма — все это самое пустячное! К делу Благоприобретова, которое теперь выяснилось для нас всестороннее и как нельзя полнее, этот Полояров ровно никакого отношения не имеет. Но вот, нашлось тут у него одно письмо за подписью Герцена; мы его сверяли с несколькими подлинными письмами Герцена, но в почерке и тени нет сходства! Напротив, этот почерк, очевидно измененный нарочно, очень походит на почерк самого доноса. И притом конверт — мы знаем лондонские конверты — этот не похож нимало, а просто слишком знакомая всем наша домодельная, гостинодворская работа. Это видно сразу, и оно-то еще более наводит на мысль, что письмо не из Лондона, а вероятно все таже проделка.

— В таком случае, — заметил Устинов, — я еще более прихожу к убеждению, что все это — дело чьей-то гнусной шутки, жертвою которой сделаны Полояров и мое имя.

Чиновник, как бы соображая и обдумывая что-то, запустил руки в свои либеральные бакенбарды и плавно стал пропускать их между пальцами.

— Это, во всяком случае, требует разъяснения, — медленно процедил он сквозь зубы и обратился к Устинову. — Вы не откажетесь, конечно, в видах собственного своего интереса, разъяснить, насколько возможно, это дело?

— Дело слишком близко и чувствительно касается моего имени, — подтвердил Андрей Павлович. — Но как же мне разъяснить его, если я сам пока еще ровно ничего тут не понимаю?

— Не знаете ли вы, например… не вспомните ли, может, есть кто-нибудь, кто питает и к вам, и к Полоярову личную вражду, ненависть?

— И ко мне, и к Полоярову вместе? Нет, таких решительно не знаю.

— А ваши личные отношения к нему, в настоящее время, какого свойства? Совершенно равнодушные?

— Мм… То есть, как вам сказать?..

— Я к тому вас спрашиваю об этом, — пояснил чиновник, с грациозным достоинством поправляя положение своего шейного ордена на белой сорочке, — что, может быть, тот, кто сыграл с вами эту шутку, имел в виду, конечно, обставить ее так, чтобы все дело не противоречило вашим личным, действительным отношениям к Полоярову; потому что странно же предположить, чтобы такая проделка была сделана от имени совсем постороннего, незнакомого человека. Вероятно, тот, кто подписал здесь ваше имя, рассчитывал на какую-нибудь особенность ваших личных отношений к этому господину, и вот почему именно я спрашиваю вас, какого свойства ваши отношения: равнодушные или враждебные?

— Мм… Враждебные — это уже было бы чересчур много в отношении такого господина, как Полояров, но конечно, отношения эти уже никак не могут назваться дружелюбными.

— Стало быть, скорее приближаются к враждебным?

— Да; пожалуй.

— Не на них ли тут и рассчитывалось?

— Не знаю; может быть.

Чиновник снова запустил пальцы в бакенбарды и снова сообразительно подумал о чем-то.

— Как вы полагаете, — совещательно обратился он к Устинову, — не помогло ли бы отчасти разъяснению ваше, например, личное свидание с Полояровым? Может быть, переговорив с ним, мы бы все вместе напали на какие-нибудь нити? — Как знать? ум хорошо, а два лучше, говорит пословица.

— Мне все равно; я не прочь, пожалуй, — согласился Устинов.

— В таком случае, я бы просил вас на некоторое время удалиться в ту комнату… Это будет недолго; а когда понадобится, я попрошу вас опять. Вы там найдете газеты и журналы, если угодно.

Андрей Павлович удалился, а чиновник сделал распоряжение, чтобы привели арестанта Полоярова.

Через несколько минут Ардальон предстал пред благонамеренно-либеральные бакенбарды солидного чиновника, и ему, точно так же как и Устинову, любезно было предложено то же самое кресло.

Полояров совершенно спокойно, и даже не без некоторой рисовки своим положением, занял указанное ему место.

— Вы знаете, что донос на вас сделан некоим учителем Устиновым? — помолчав немного, внезапно спросил чиновник арестанта.

— Да! — вполне утвердительно кивнул головой Полояров.

Это «да» и такая уверенная положительность жеста и тона, какими оно сопровождалось, показались чиновнику очень странными.

— Да; это так, — подтвердил и он ему в свою очередь. — Но вы-то почему это знаете?

Последний вопрос был сопровождаем самой благосклонной улыбкой.

— То есть, я так догадываюсь, — поправился Полояров, — потому что кому же больше?

— О?.. Так значит, у этого господина есть какие-нибудь особые поводы на это?

— Непременно так, — подтвердил Ардальон; — потому что он рад бы меня в ложке воды утопить, и притом же он еще в Славнобубенске, как слышно было, любил заниматься доносами, — ну, так это ему с руки более чем кому-либо!

— Стало быть, вы полагаете, что это сделано из личной вражды к вам?

— Не иначе-с! Чтобы наделать мне лишних неприятностей, выставить в невыгодном свете пред правительством. Что же касается меня, — с видом благородного достоинства прибавил Полояров, — я знаю только одно, что я невинен и оклеветан напрасно.

— А письмо от Герцена? — улыбнулся чиновник.

— Что же-с?.. Я ничем не заслужил таких похвал!.. Я и дел-то с ним никогда никаких не имел и даже, по моему крайнему убеждению, считаю его просто выдохшимся болтуном, который даже и вредить-то не может! А мне это письмо принес какой-то неизвестный в тот самый вечер, как меня арестовали. Вся беда моя только в том, что я не успел его уничтожить… Я не придал ему ровно никакого значения и посмеялся над ним, просто как над глупостью. Но теперь я вижу ясно, что и оно должно быть тоже устиновской работы, чтобы вернее погубить меня… Но Бог с ним, с этим милым барином! — великодушно махнул Ардальон рукою и даже вздохнул при этом: — злом за зло платить не хочу и не желаю ему ничего дурного… Бог с ним! Справедливый закон, без сомнения, увидит мою правоту и невинность, и тогда, если я буду освобожден, я не стану его преследовать и буду даже тогда просить его сиятельство оставить и забыть все это дело… Пусть же лучше его накажет собственная совесть!

— Это конечно! Наказание Божеское сильней человеческого, — с чувством согласился чиновник и позвонил.

Вошел унтер-офицер.

— Там ждет меня в этой комнате один господин… Скажи ему, что он может войти.

— Слушаю-с.

— Прикажете мне удалиться? — приподнялся Полояров.

— Сию минуту-с! — безразлично и вскольз кивнул ему чиновник, наклонившись над кипою своих бумаг и будто отыскивая в них что-то.

Растворилась дверь и вошел Устинов.