Всеволод Крестовский - Кровавый пуф. Книга 1. Панургово стадо

"Куда ж теперь?" — спросил он себя мысленно. И стало ему вдруг страшно, жутко и холодно… Замерещилось, будто он, он сам жестоко обидел, оскорбил свое родное дитя, и оно, бедное, безумное, с горя пошло да в Волгу кинулось… утопилось… умерло… плывет теперь где-нибудь… или к берегу прибило волной его мертвое тело…

И полный этих черных мыслей, он, как к единственной надежде своей, бросился к Устинову.

Учитель еще не спал и работал, обложенный какими-то книгами да математическими вычислениями. В первую минуту он даже испуганно отшатнулся от своего нежданного гостя, до того было болезненно-бледно и расстроено лицо Лубянского.

— Петр Петрович! Что с вами?

Тот кое-как, с трудом рассказал в чем дело.

— Пойдем искать вместе… помогите мне… вместе скорее, может… как-нибудь… спасите ее! — говорил он урывками каких-то смутных мыслей, в какой-то полупомешанной растерянности.

Учитель молча, но поспешно стал одеваться, и в две-три минуты был уже готов.

— Куда же идти-то? — спросил он, выйдя на улицу.

— На Волгу… на Волгу идти… Она там верно… там… Где же больше? — бормотал майор, весь дрожа нервическим трепетом.

— Нет, Петр Петрович, этого быть не может, — самым уверенным тоном стал успокаивать его Устинов. — Я головой готов ручаться, что не может!.. Просто так подурила себе немножко, а это нет, это вы только напрасно себя беспокоите… Тут что-нибудь иное…

— Иное?.. Да что ж иное? Затц говорила… что у этого… у Полоярова… Но ведь Затц дура… она врет это… этого быть не может, — с одышкой сказал наконец Лубянский.

Устинову мелькнула вдруг новая мысль, новая догадка.

— А вы там были? у Полоярова-то? — осторожно спросил он.

— Нет, не был… Зачем же туда?.. Там ведь нету…

— Да все-таки… попытаемся, сходим… может, он знает.

Отправились к Ардальону. У ворот того дома, где обитал он, дремал дежурный дворник.

— Дома господин Полояров, не знаешь ты? — спросил Устинов.

— Нет его дома; не бывал еще.

— А не была тут вечером… молодая… девушка? — с трудом проговорил Лубянский.

— У Полоярова-то? — переспросил дворник.

— Да, да, у Полоярова…

— Какая это? Чернявенькая такая? Стриженая?

— Ну, да, да!.. Она самая… Не была?

— Вечером? так часу, значит, в девятом?

— Так, так; в девятом, в начале девятого.

— Была, приезжала, — подтвердил дворник. — Да она тут часто у него бывает.

— Где ж она? здесь? — перебил Устинов.

— Нет; таперя нет ее, уехамши…

— Как уехавши!.. Куда? — почти вскрикнул Петр Петрович.

— А не знаю доподлинно… Слышал, так, часу в одиннадцатом, рядили аны тут вдвоем извозчика за город, значит, как быдто в Гулянкину рощу… Сам-то, кажись, маленько выпимши был, а в точности не знаю, может, и не туда… потому, назад еще не бывали.

— Ну, спасибо, спасибо, голубчик, — заговорил Лубянский, торопливо порывшись в кармане и сунув в руку дворника какую-то монетку. — На, на, возьми себе! Пойдемте, Андрей Павлыч… Пойдемте отсюда… Что ж нам здесь делать?

И старик торопливым шагом побрел от ворот, где провожал его глазами удивленный дворник. Устинов пошел следом и стал замечать, что Лубянский усиленно старается придать себе бодрость. Но вот завернули они за угол, и здесь уже Петр Петрович не выдержал: оперши на руку голову, он прислонился локтями к забору и как-то странно закашлялся; но это был не кашель, а глухие старческие рыдания, которые, сжимая горло, с трудом вырывались из груди.

Учитель тихо отошел на несколько шагов в сторону, чтобы не мешать своим присутствием этому порыву глубокого горя, и в то же время не спускал внимательных глаз со старика, будучи готов при первой надобности подать ему какую-либо помощь. Прошло несколько минут, пока нарыдался Лубянский. Тихо отклонясь от забора, он, шатаючись, сделал два шага и присел на тумбу, подперев свой лоб рукою.

Минуло еще несколько минут, когда, наконец, учитель решился подойти к нему.

— Петр Петрович!.. а, Петр Петрович!.. Пойдемте-ко лучше домой… Я провожу вас, — осторожно и тихо сказал он, с участием дотронувшись до плеча Лубянского.

— А?.. что?.. как?.. — пробормотал тот, словно бы очнувшись. — А, это вы, голубчик?.. Что вы говорите?

— Я говорю, пойдемте домой… дома лучше… Что ж сидеть-то!..

— А?.. Домой?.. Хорошо, пойдем домой… Хорошо… пойдемте…

Устинов помог ему подняться с тумбы и под руку повел по улице. Старик видимо ослабел и даже слегка пошатывался.

Молча дошли они до самой калитки, и здесь Петр Петрович как будто приободрился немного.

— Спасибо вам, голубчик, спасибо, — сказал он сжимая руку учителя; — теперь уж я сам… Извините, что потревожил вас… Не беспокойтесь, я сам… я сам как-нибудь.

Учитель понял, что ему хочется остаться одному-одинешеньку со своей думой, со своим великим горем, и потому, не входя во двор, простился у калитки.

Столь же, по-видимому, бодро вошел старик и в комнату. Сонная кухарка зажгла ему свечу и поставила ее на стол, где еще с десяти часов вечера был собран холодный ужин, за который майор никогда не садился без дочери. Два прибора и закуска до сих пор оставались не тронутыми.

— Ступай, Максимовна, спи себе, ты не нужна мне, — обернулся он к кухарке, которая, зевая и почесываясь, стояла у дверей.

Оставшись, наконец, совершенно один, Петр Петрович долго стоял посредине комнаты не то в каком-то растерянном раздумье, не то в полном оцепенелом бессмыслии. Даже лицо его не выражало теперь никакого оттенка горя, тоски или думы, или другого какого ощущения, но не сказывалось в нем тоже и равнодушия, ни апатичной усталости, а было оно, если можно так выразиться, вполне безлично, безвыразительно.

С тем же тупым, безличным взглядом подошел он к столу, рассеянно налил рюмку водки, рассеянно пропустил ее сквозь зубы и, не закуся ни кусочком хлеба, медленно отошел на прежнее место.

Странное раздумье все еще владело им, и через несколько времени он опять повторил тот же маневр с рюмкой, словно бы и не помня, что одна уж выпита, и тихо, на цыпочках, прокрался в комнату дочери.

Перед благословенным образом покойной жены его тихо мерцала там лампадка, которую никогда не забывала зажечь на ночь старая Максимовна, и свет этой лампадки слабо озарял предпостельный столик со свечой и графином воды, кисейную занавеску, несколько книг на окошке, девическую кровать, застланную чистым, свежим бельем и тщательно, как всегда, приготовленную на ночь. Над кроватью висел небольшой портрет покойной жены Петра Петровича, умершей назад тому четыре года. Фотографический оттиск давно уже стал выцветать, но все еще довольно живо хранил добрые, мягкие, спокойные черты немного пожилой женщины.

Майор остановился и надолго застыл в раздумье пред постелью своей дочери.