Николай Гарин-Михайловский - Гимназисты (Семейная хроника - 2)

- Ваше превосходительство...

Карташев знал, что директор требует такого обращения, но надеялся, что никогда не придется ему именно так величать нового директора; теперь же не только проговорил "ваше превосходительство", но проговорил так мягко и нежно, как только мог.

- Что ж "ваше превосходительство"?.. - спокойно спросил директор, ожидая, что еще скажет Карташев.

- Я очень сожалею, если оскорбил учителя... но он слишком не щадит самолюбия...

- А оно, очевидно, велико у вас, так велико, что по спискам вы оказались последним: действительно, задел самолюбие...

Директор брезгливо ждал ответа.

Карташев потупился и молчал.

- Я думаю, что мы можем договориться с вами с двух слов: первая жалоба учителя - и вас не будет в гимназии. Понятно?

- Понятно, - прошептал Карташев.

- Ну, и марш!

- Что? что? - посыпалось на Карташева, когда он вошел в класс.

- Ничего, - пожал плечами Карташев, - сказал, что выгонит.

Карташев сел и безучастно задумался. Хорошего было мало: если не выгонят, то срежут; и, несмотря на это сознанье, он чувствовал какую-то роковую неспособность переломить себя и засесть за эту проклятую латынь.

Другой приговоренный, Ларио, был, напротив, весел и беспечен, он напевал из оперетки и с треском передавал содержание пикантных мест ее.

- Да-с, - многозначительно протянул Корнев, косясь на Карташева, - вы все-таки, господа, того... ухо востро держите... вы тоже, signior Ларио... Смотри: опять застрянешь.

Он любовно, добродушно хлопнул по плечу Ларио.

Ларио нетерпеливо дернул плечом.

- Начхать...

- Эх ты...

- Да, уж вот такой, как есть: что люблю, то люблю, чего не люблю извините...

Ларио сделал комичный жест и, скорчив отчаянную физиономию, крикнул бодрясь:

- Кто со мной в оперетку?

- Да брось ты свою оперетку, - отвечал лениво Корнев.

- Вася, не фальшь! Говоришь не то, что думаешь: дай себе отчет. Стой! зачем бросить?

- Разврат же...

- То есть в чем?

- Ну, точно не знаешь? чуть не голые выходят на сцену...

- Врешь... выходят в древних костюмах... Чем же бедненькая Еленочка виновата, что тогда так ходили... Постой... Ты классик? Ну, и должен ей сочувствовать. Да, наконец, отчего же и не посмотреть это самое декольте? Я не знаю, как ты, а я во какой корпуленции и в монахи не собираюсь.

Ларио конфузливо щурился и, маскируя неловкость, пускал низкие ноты "хо-хо-хо!".

- Рыло, - задумчиво хлопал его по брюху Корнев, в то время как компания смотрела на Ларио с каким-то неопределенным любопытством.

- Вот те и рыло... Мне, батюшка, жена самонастоящая и то впору, а ты рыло.

- Пожалуй, и от двух не откажешься, - весело подсказал Долба.

- Черт с ними, давай и две.

- Действительно, в сущности... - говорил Корнев, любуясь сформированной широкоплечей фигурой Ларио.

Ларио быстро поворачивался, хлопал себя наотмашь и спрашивал:

- Il y a quelque chose, messieurs, la dedans n'est ce pas?!* A ты с латынью да с экзаменами... Всякому овощу свое время... Тятька-покойник, пьяница и николаевский полковник...

______________

* Тут что-то есть, не правда ли?! (франц.)

- Ох, черт!

- ...никак не мог понять, отчего я пареной репы не любил: так и умер с тем, что не понял... Бывало, бьет как Сидорову козу: "Ешь, подлец, репу!" "Не бу-ду есть ре-пу!" Так и умер. Умирая, говорит: "Драть тебя некому будет".

Учитель словесности окончательно свалился и умирал от чахотки, лежа один в своей одинокой квартире.

- Жаль человека, - говорил Рыльский, - а все-таки кстати.

- Ох, зверь человек! - улыбался Корнев на замечание Рыльского.

- А что бы он с нами на экзамене сделал?

- Да бог с ним, - пусть умирает.

Новый учитель, молодой бесцветный блондин, мял, тянул, выжимал из себя что-то и дальше биографий не шел.

- В сущности, жаль все-таки, что Митрофан Васильевич свалился, говорил Корнев, - ну, перед экзаменами бы еще так и быть...

- Жаль, жаль, - соглашался Долба, - в прошлом году он обещал коснуться разных веяний.

- Положим, судя по началу, вряд ли бы удалось ему в нынешнем году...

Корнев лениво вытянулся и сладко зевнул.

- Черт его знает, тощища какая... Гоголь был сын, Пушкин был сын... Ах, ты сын, сын - тянет, тянет, душу всю вымотает...

Невесело было и на уроках истории. Леонид Николаевич ходил скучный и неохотно вступал в какие бы то ни было разговоры. И у учеников стал пропадать вкус к ним.

- Черт его знает, старше становимся или глупеем, - сомневался Корнев.

Было ясно одно: гимназия делалась все больше и больше чужой. Там, в темных коридорах младших классов, кипела жизнь, раздавался визг и хохот, но знакомую читателю компанию уже не манила эта жизнь, и, сонная, равнодушная, она тянула время, как бы говоря своими апатичными, скучающими фигурами: лишь бы прошел день до вечера.

Чтение как-то тоже не шло на ум.

Карташев часто, лежа на диване, думал и копался в себе: что его интересует?

Уроки? К ним, кроме смертной тоски и томления, ничего не ощущалось. Чтение? Прежде он любил его, чувствуя какую-то новую почву. И пока эта почва чувствовалась, и чтение было интересно. Но эта почва как-то ускользнула, что-то, какая-то связь точно порвалась: книга осталась книгой, а жизнь пододвинулась и во всех своих проявлениях так не схожа с книгой, что, очевидно, книга одно, книга - дело рук неопытного идеалиста, а жизнь имеет свои, совсем какие-то другие законы. С одной стороны, что-то тянуло к этой жизни, тянуло мириться с ней, приспособиться к ней, с другой - было скучно и уж не было того идеального чувства ни к жизни, ни к матери, какое было раньше, несмотря на всякие споры и протесты и его и ее. Теперь и споров почти не было, - было просто равнодушие, апатия и сознание, что мать такой же человек, как и все. И от этого сознания делалось еще скучнее, и Карташев тревожнее рылся в себе и искал своих желаний. Может быть, он хотел любить? Нет, он никого не любил и не хотел любить. Прежде он хотя лакомства любил, теперь и их разлюбил.

"Неужели же так-таки ничего решительно я не люблю?" - подумал с некоторой тревогой Карташев.

Он еще раз проник в себя и не нашел в себе ничего, что вызывало бы в нем охоту к жизни.

"Таня!" - мелькнуло вдруг где-то в его сердце и замерло в истоме.

"А если бы я к ней пришел вдруг ночью?!"

Карташев задохнулся и испуганно гнал эту мысль. Но мысль не уходила, овладевала сильнее, и в фантазии Карташева проносились одна другой соблазнительнее сцены.

- Тёма, на кого ты стал похож, - говорила Аглаида Васильевна, бледный, желтый, синяки под глазами...

Карташев смущенно улыбался, тер свое лицо руками и, когда оставался один, долго и пытливо смотрел на себя в зеркало. Он догадывался о причине своего потускнелого вида, давал себе клятвы не думать о Тане и в знак твердого решения энергично садился за уроки. Но какая-то сила снова возвращала его все к той же мысли.