Юрий Тынянов - Пушкин и его современники

Наконец, в его руки попадает долгожданное произведение, по которому можно судить и о значении Бальзака и о направлении "юной французской словесности", - "Отец Горио".

Сенковский был очень ловкий журналист: "Старик Горио" (заглавие перевода) появился у него раньше французского издания - перевод был сделан с журнального текста "Revue de Paris". * Но в каком виде и с какими примечаниями!

Журнал варварски расправился с романом. Уже к первой части сделано было красноречивое примечание: "Повесть эта, в которой примечательно раскрылся талант модного романиста, еще не вся издана по-французски: мы сообщаем ее как новость. Само собою разумеется, что длинноты и повторения, которыми г. Бальзак увеличивает объем своих сочинений, устранены в переводе". ** Редакция исполнила свои обещания. При печатании 2-й части в следующей книге журнала *** Сенковский, ярый враг "юной французской словесности", распоясался. В громадном примечании он писал, между прочим: "Хотя этот роман, сокращенный через очищение его от общих мест и длиннот, и весьма переделан в переводе, в котором большею частию старались мы выражать не то, что говорит автор, но то, что он должен был бы говорить, если б чувствовал и рассуждал правильно; хотя мы гораздо более уважаем здравый смысл наших читателей и его удовольствие, нежели неприкосновенность плодов пера одаренного талантом, но поверхностного и слишком легкомысленного; хотя и направление и даже ход повести изменены здесь существенно, однако мы сохранили часть этой сцены в подлинном ее виде, нарочно для обожателей ума г. Бальзака". Таким образом Кюхельбекер мог прочесть в неискаженном виде сцену прощания Растиньяка с виконтессой Босеан.

* "Библиотека для чтения", 1835, т. VIII, отдел II, стр. 61.

** "Le pиre Goriot", - сентябрь 1834 г.; "Revue de Paris" - декабрь 1834 г. - февраль 1835 г. В 1835 г. вышел в издательстве Werdet-Spachmann в двух томах.

*** "Библиотека для чтения", 1835, т. IX, отдел II, стр. 1-106.

"...Как скоро удастся ему осуществить эту чудесную мысль... и вывести на сцену супругу порочную, но твердую любовницу, - он без памяти от удивления ее характеру; он становится перед ней на колени, и, - скоро увидите, - он еще поставит перед ней на колени и своего героя Растиньяка. Это великая женщина г. Бальзака", - пишет в примечании редактор.

Это беспримерное примечание, как и другое, нападающее на философию Бальзака, обнаруживало слабость неистовых антибальзаковцев, черпавших материалы у Менцеля и британских журналов: борьба с Бальзаком переходила в борьбу с его героями, что лишний раз подчеркивало их жизненность, - такова забавная полемика с виконтессой Босеан в примечании; и, наконец, журнал, вынужденный помещать Бальзака из-за требований читателя, переходит к прямой полемике именно с ним, с подписчиком и читателем, обнаруживая многочисленность "обожателей Бальзака". Далее следует полемика против Бальзака как "защитника безнравственности": "Одна из основных идей этого романиста, проявляющаяся почти во всех его творениях, состоит в том, что женщина тогда только бывает истинно велика, когда она обманывает своего мужа, гордо попирает свои обязанности и смело предается пороку".

Лучше всего характеризует редакторское отношение к помещаемому роману конец его, присочиненный самим редактором.

Бальзак кончает фразой о Растиньяке: "Затем, в виде первого вызова обществу, он пошел обедать к госпоже де Нюсинжен".

Сенковский поспешил сделать Растиньяка злодеем и пошляком: "Он пошел в Париж: дорогой он еще колебался, направлять ли шаги свои к красивому жилищу в улице Артуа, или к прежней грязной квартире у мадам Воке, - и очутился у дверей дома г-на Тальфера. Тень Вотрена привела его к этому дому и положила руку его на затылок. Он зажмурил глаза, чтоб ее [не] видеть. Он искал еще в своем сердце и в своей нищете честного предлога. Викторина так нежно любила своего отца!..

Растиньяк спросил госпожу Кутюр. Теперь он миллионщик и горд, как барон".

Однако все эти меры предосторожности и, в особенности, развязные примечания произвели на читателя из Свеаборгской крепости обратное впечатление.

8 марта 1835 г. Кюхельбекер начинает читать, не обратив внимания на первое задорное редакторское примечание. Начало повести его слегка разочаровывает: "Начало повести Бальзака Старик Горио очень заманчиво, - но я встречал даже в наших журналах отрывки и целые создания Бальзака же, в которых было более поэзии, более воображения, теплоты и пылкости".

Кюхельбекер знал Сенковского лично и признавал за ним литературный талант. Но он знал также ложность его направления и, что сильнее всего, смешную сторону этого направления. Он тотчас узнавал Сенковского под всеми псевдонимами. 18 марта он записал: "С наслаждением прочел я отрывок из воспоминаний о Сирии Морозова (Сенковский, Брамбеус и Морозов непременно одно и то же лицо); название этому отрывку: "Затмение Солнца". Тут все хорошо, - кроме следующей ереси: "душа поистине столько же облагораживается на вершинах земли, сколько на первых высотах общества". - Охота профессору Сенковскому быть маркизом! Что за первые высоты общества? - Не читал же профессор "Онегина". Иное дело, если он на высотах общества полагает людей не самых светских, а самых умных и добродетельных: это соль земли и между ними подлинно чувствуешь себя благороднее и лучше. Только точно ли люди самые умные и добродетельные в тех кругах, которые в обыкновенном разговоре называются высотами общества? * - Как вы об этом думаете, господин профессор?".

Кюхельбекер, прекрасно уловивший комизм положения профессора, стремившегося быть аристократом, столь же ясно понимал характер и истинные причины вражды Сенковского к новой французской литературе. 26 марта он прочел окончание "Старика Горио" со всем сокрушительным аппаратом примечаний Сенковского.

Примечания вызвали его возмущение и резкую полемику, а повесть, как всегда бывало с этим читателем Бальзака, пробудила в нем личные воспоминания.

"После обеда прочел окончание повести Бальзака: "Старик Горио" и внутренно бесился на бессмысленные примечания г-на переводчика; но они более чем бессмысленны, они кривы и злонамеренны. - Супружеская верность и чистота нравов мне важны не менее, чем ему, драгоценны и святы; но лицемерие и ханжество мне несносны; художественное создание не есть теорема этики, а изображение света и людей и природы в таком виде, как они есть. Порок гнусен, - но и в порочной душе бывает нередко энергия; а эта энергия (и в самых заблуждениях) никогда не перестанет быть прекрасным и поэтическим явлением. Бальзакова виконтесса, несмотря на свои заблуждения и длинную ноту Библиотеки, - все-таки необыкновенная, величавая (grandiosa) женщина; и если г. переводчик этого не чувствует, я о нем жалею. - Вотрен мне напомнил человека, которого я знавал,