Лев Толстой - Дневники

Вчера начал было "Детскую мудрость", но ничего не успел сделать: раскидываюсь. Ездил с Душаном на телефон, говорил с Ольгой. Вечером приехали с граммофоном и фонографом шесть человек. Очень было тяжело. Нельзя было отказаться, и надо было приготовить, что мог.

Нынче утром очень рано проснулся, нервно возбужден, Готовил к говорению в фонограф и говорил, и слава богу, мне всё равно, как будут судить, одно побуждало: если уж попал, то хоть что-нибудь сказать, что хоть кому-нибудь, как-нибудь может пригодиться.. Держал себя хорошо. [...]

19 октября.[...] Нынче встал не рано. Пошел ходить. Болит спина, и большая слабость. Но на душе твердо, ясно. Благодарю. Сейчас почитал "Круг чтения", письма, ответил на конвертах, и ничего не хочется писать, и слава богу. Перечитал по случаю фонографа свои писания: "О смысле жизни", "О жизни " и др., и так ясно, что не надо только портить того, что сделано. Если уже писать, то только тогда, когда не можешь не писать. 1 час.

Ездил с Иваном далеко верхом. Вечер Андрей с семьей. Легче переношу. Читал "Русскую мысль": "Конь Белый", "Березка" и стихи. Без преувеличения: дом сумасшедших, а я дорожу мнением этих читателей и писателей. Стыдно, Лев Николаевич.

20 октября.Много спал, слаб. Хорошо думалось, кое-что запишу. Но днем ничего, кроме "Кругов чтения" и писем, не делал. Но и то хорошо, если делаешь перед ним. Нет, поправил еще разговор с учителями. Нехорошо. Приехал Иван Иванович, привез и вышедшие книги, и планы новых. Приятно работать с ним. Видел во сне очень живо Гусева и написал ему. Потом приехал из Воронежской губернии нарочно совсем серый и сырой крестьянин. И курит, и пьет еще, и осуждает, и уличает духовенство, но самобытен, и мне очень полюбился. Взял книги, портрет и уехал. Да, в них одна надежда, если позволять себе надежды и мысли о будущем. Я не позволяю. Ольга с детьми. Приятно. Да, еще прочел Никифору (из Воронежа) "Разговор" и заметил в нем недостатки и хочу исправить.

[...] Да, забыл записать: неприятный разговор с Софьей Андреевной по случаю черкеса и попытки ограбления в Таптыкове. Можно было мягче. Но ничего.

После обеда беседа с Иваном Ивановичем о предстоящих работах. Очень хорошо. Теперь 10 часов. Софья Андреевна сейчас уезжает.

21 октября.Софья Андреевна вчера вернулась, испугавшись брошенного на дороге автомобиля. Спал мало, но хорошо думалось на прогулке. Фридман приехал ненужный. Начал писать "Записки священника". Могло бы быть очень хорошо. Может быть, и напишу. Хотелось бы это и "Записки лакея".

[...] Сейчас с Сашей говорил. Она рассказывала про жадность детей и их расчеты на мои писанья, которые попадут им после моей смерти, следовательно, и на мою смерть. Как жалко их. Я отдал при жизни все состояние им, чтобы они не имели искушения желания моей смерти, и все-таки моя смерть желательна им. Да, да, да. Несчастны люди, то есть существа, одаренные разумом и даром слова, когда они и то и другое употребляют для того, чтобы жить, как животные. Нехорошо, сужу их. Если так живут, то, значит, иначе не могут. А я сужу. Да, хочется художественной работы. Можно все высказать, облегчить себя, никого не осуждая. [...]

22 октября.Проснулся рано. Душан пришел с известием, что скрипач с женой. Я сошел вниз. Вероятно, еврей; хотел играть, я поручил решить дочерям. Они отказали.

Сам я пошел на деревню и испытал одно из самых сильных впечатлений, поплакал. Были проводы ребят, везомых в солдаты. Звуки большой гармонии залихватски выделывают барыню, и толпа сопутствует, и голошение баб, матерей, сестер, теток. Идут к подводам на конце деревни и заходят в дома, где товарищи. Всех шестеро. Один женатый. Жена городская, нарядная женщина, с большими золотыми серьгами, с перетянутой талией; в модном, с кружевами платье. Толпа, больше женщин и, как всегда, снующих оживленных, милых ребятишек, девчонок. Мужики идут около или стоят у ворот с строгим, серьезным выражением лиц. Слышны причитания - не разберешь что, но всхлипывания и истерический хохот. Многие плачут молча. Я разговорился с Василием Матвеевым, отцом уходящего женатого сына. Поговорили о водке. Он пьет и курит. "От скуки". Подошел Аниканов, староста, и маленький, старенький человечек. Я не узнал. Это был рыжий Прокофий. Я стал, указывая на ребят, спрашивать, кто кто? Гармония не переставала - заливалась, все идем, на ходу спрашиваю у старичка про высокого молодца, хорошо одетого, ловко, браво шагающего: - А этот чей? - "Мой", - и старичок захлюпал и разрыдался. И я тоже.

Гармония не переставая работала. Зашли к Василию, он подносил водку, баба резала хлеб. Ребята чуть пригубливали. Вышли за деревню, постояли, простились. Ребята о чем-то посовещались, потом подошли ко мне проститься, пожали руки. И опять я заплакал. Потом сел с Василием в телегу. Он дорогой льстил: "Умирайте здесь, на головах понесем".

Доехали до Емельяна. Никого, кроме ясенских, нету. Я пошел домой, встретил лошадь и приехал домой.

Теперь 12-й час. Видел прекрасный сон о том, как я горячо говорил о Генри Жорже. Хочу записать.

[...] Ничего не писал. Чуть-чуть поправил Разговор. Ездил верхом с Душаном. Перед обедом пришла Саша объявить, что все вернулись - и музыканты, и Фридман. Что ж делать. Казались мало симпатичны. К обеду приехали ксендз с французом. Француз грубо льстил. Ксендз, очевидно, не верит, но хочет себя уверить. Софист своих преданий. И нужно ему не мое мнение, а мне высказать свое. Потом стали играть. Превосходно. Он цыганской породы. Я особенно был тронут Nocturne'ом Шопена. И оказались очень милые люди.

23 октября.Спал хорошо. Все хочется писать. Пошел гулять. Слаб. Болит поясница. Вернулся, сначала не хотелось, а потом написал сон свой о Генри Джордже. Не совсем хорошо, но и не совсем дурно. Ездил за нашими в Телятинки в шарабане. Поспал. Сейчас идти обедать. Записать:

1) Одна из главных причин ограниченности людей нашего интеллигентного мира - это погоня за современностью старание узнать или хоть иметь понятие о том, что написано в последнее время. "Как бы не пропустить". А пишется по каждой области горы книг. И все они, по легкости общения, доступны. О чем ни заговори: "А вы читали Челпанова, Куна, Брединга? А не читали, так и не говорите". И надо торопиться прочесть. А их горы. И эта поспешность и набивание головы современностью, пошлой, запутанной, исключает всякую возможность серьезного, истинного, нужного знания. А как, казалось бы, ясна ошибка. У пас ость результаты мыслей величайших мыслителей, выделившихся в продолжение тысячелетий из миллиардов и миллиардов людей, и эти результаты мышления этих великих людей просеяны через решето и сито времени. Отброшено все посредственное, осталось одно самобытное, глубокое, нужное; остались веды, Зороастр, Будда, Лаодзе, Конфуций, Ментце, Христос, Магомет, Сократ, Марк Аврелий, Эпиктет, и новые: Руссо, Паскаль, Кант, Шопенгауэр и еще многие. И люди, следящие за современностью, ничего не знают этого, а следят и набивают себе голову мякиной, сором, который весь отсеется и от которого ничего не останется. [...]