Алексей Толстой - Собрание сочинений (Том 2) (-)

Егор Иванович вспомнил просторную и теплую столовую, чайный стол под керосиновой лампой, взъерошенного Федора Федоровича, пьющего восьмой стакан вперемежку с папиросами, и рядом с ним нежно улыбающуюся Машу. Из вазочки она накладывала вишневое варенье Егору. Положила столько, что оно потекло на скатерть, и все засмеялись.

Егор Иванович завертелся на койке, и понемногу им овладело ужасное беспокойство. Он кашлянул негромко и позвал:

- Зюм!

- Да, Егор, я не сплю.

- О чем вы думаете?

- Думаю, что Маша может и не поехать с нами. Егор Иванович быстро перегнулся с койки и различил раскрытые глаза девушки.

- Подумайте, Егор, ведь вас не двое во всей этой истории, а четверо.

Тогда Егор Иванович стал думать, и опять самым важным казалось ему вишневое варенье, пролитое с хрустального блюдечка на скатерть. Зюм тоже не спала. Он слышал, как девушка возилась, вздыхала и переворачивала подушку холодной стороной вверх. Когда она спросила, наконец, упавшим голосом, спит ли он, - Егор Иванович сказал:

- Я стараюсь быть справедливым, но у меня ничего не выходит. Должно же быть что-то, что выше жалости, выше совести...

- Егор, я вас очень люблю, - сказала Зюм.

- Я вас тоже, милочка.

Зюм долго молчала. Потом Егор Иванович слышал, как она шарила под подушкой, - должно быть, искала носовой платок, - осторожно высморкалась, сдерживая глубокие вздохи... Поворочалась и затихла.

.......................................................................

Утром по вагону затопали мелкие шажки, зазвенели стаканы, и в двери запищали детские голоса:

- Кофе, чай! Кофе, чай! И чей-то голос прохрипел:

- Эй ты, некрещеный дьяволенок, кофе сюда. А другой, женский голос спросил испуганно:

- Скажите, это Любань?

Егор Иванович раскрыл глаза, еще не понимая, почему он в Любани. Зюм, уже одетая, причесывалась,, держа шпильки в зубах.

Подняв к нему голову, она улыбнулась:

- Некрещеные дьяволята бегают, слышите?.. Петроград грязным облаком разостлался по земле, за путями, за тощими соснами, за кочковатыми лужами болот. Проступили фабричные трубы и очертания соборов. Начался мелкий неуставаемый дождь.

Озабоченная и очень решительная Зюм завезла Егора Ивановича в гостиницу, что на Морской, приказала ждать терпеливо и на том же извозчике поехала на Каменноостровский.

В чистом и знакомом подъезде, так же как и год назад, стояла детская колясочка. Тот же сердитый швейцар, глядя в сторону, пробурчал, что в двадцать шестом номере - все дома. На третьем этаже на знакомой двери привернута тщательно вычищенная доска: "Михаил Петрович Стоянов". Зюм подышала на доску и позвонила.

Послышались ровные шаги, и дверь открыл сам Михаил Петрович, высокий бледный человек с ровным глянцевитым шрамом через висок, с холодными выпуклыми глазами, - словом, все такой же; он отступил на шаг и воскликнул:

- Зиночка! Какими судьбами?

Затем взял холодными пальцами ее руку и усмехнулся. Блеснула золотая пломба, горбатый нос еще больше скрючился. "Сейчас клюнет", - подумала Зюм; хохолок на ее шапочке вздрогнул.

- Я приехала за Машей, - сказала она твердо.

- Ах, какие мы строптивые, милая моя фантазерка, - он снял с нее шубу. - Маша арестована надолго, и к вам я ее нескоро пущу, детка.

"Посмотрим, детка", - с яростью подумала Зюм, глядя в холодные его, выпуклые глаза. Они медленно мигнули, как у птицы. С приговорочками, с тоненькими улыбочками он проводил ее в столовую, где кипело кофе и на стуле висел Машин пуховый платок .

"Одна я отсюда не уеду, пусть режут", - подумала Зюм и, строптиво фыркнув, побежала в спальню.

Маша лежала еще в постели. Из-под пышного желтого одеяла появились сначала ее поднятые брови и большие испуганные глаза,

- Зюм? - проговорила она. - Зюм! Ты?

Зюм остановилась и ахнула: так изменилась Маша; прежде, бывало, просыпалась как вымытая росой, и глаза по утрам были ясными, верхняя маленькая губа вздрагивала - вот-вот засмеется. Сейчас Маша лежала в постели похудевшая, строгая, увядшая...

- Комар, здравствуй же, - прошептала Зюм, - настоящий комар, ни кровиночки...

Она сбросила сумочку, туфли, жакетку и, нырнув под одеяло, обхватила Машу, целуя в шею, в горло, за ушко.

- Зюм, радость моя, глупая, что это значит? - спрашивала Маша, сама стараясь поцеловать. Зюм зашипела ей громким шепотом в самое ухо:

- Я тебе все должна рассказать. Он изумительный человек. Бросил все. И мы прискакали. Сегодня же едем с нами домой.

- Егор? Что ты говоришь? Он здесь? - Маша быстро села на кровати, схватила за руку сестру, к щекам ее хлынула кровь. - Зачем, зачем?

- Чего испугалась? Вообще почему ты такая странная, Маша? Ты не рада, что я приехала? Ты чего-то надумала... Он в гостинице. Но только он чудной какой-то сейчас. Любит, любит, Маша! А мне он - как брат. Мы все будем счастливы! И доктор его любит. Ты знаешь - Михаил едва не заклевал меня в прихожей. Вставай, едем в гостиницу сейчас же.

Отодвинув сестру, Маша в ужасе глядела на нее. Но Зюм опять обхватила ее сильными руками и стала рассказывать все по порядку. Едва Маша раскрывала рот - Зюм кричала на нее, - приходилось молчать.

Понемногу смягчились Машины одичавшие за это время глаза, и даже губа дрогнула один разок прежней улыбкой, и не так уж ей стало невероятно, что приехал Егор. Сестры решили сказать Михаилу, что после завтрака идут гулять одни, без него; затем взять извозчика и ехать в гостиницу, где ждет Егор, и там все выяснить.

В это время Михаил Петрович несколько раз подходил к дверям спальни, но его гнали. Рассердясь, он объявил, что не может работать натощак, а завтра у него лекция.

Сестры вышли в столовую. Михаил Петрович, удовлетворенный комфортом, развернул салфетку, положил с левой руки газету, с правой портсигар, разобрал ложечки и вилочки и холодными глазами уставился на сига по-польски.

Маша сидела на хозяйском месте, подперев пальцем висок. На ней было черное глухое платье с полотняным воротничком, она казалась в нем девочкой, так похудела, и не смела взглянуть ни на мужа, ни на сестру, ожидая каждую минуту, что вот-вот швырнет Михаил салфетку и загремит на всю столовую: "Ты мне лжешь, лжешь, лжешь!"

Зюм, не притрагиваясь к еде, в упор глядела точками зрачков на Михаила Петровича.

- На мне ничего не нарисовано, детка, ешь сига, - сказал он, усмехнувшись и подняв брови, и вслух стал читать передовую статью: "Утверждают, что работа Государственной думы в предстоящую очередную сессию..."

"Если и сейчас не догадываешься - сам, сам виноват", - подумала Маша. Михаил Петрович не спеша, обстоятельно прочел статью до конца и зло и умно комментировал ее. В черном галстуке его с красными крапинками блестела острая булавка.

- Ну-с, так как же, - сказал он, отложив газету, - а я бы на вашем месте не рискнул идти гулять - погода прескверная. Посидели бы дома, девочки. - И Михаил Петрович принялся за сладкое.