Юрий Тынянов - Портреты и встречи (Воспоминания о Тынянове)

Тынянов больше всех, и в семинаре и в обществе, интересовался Пушкиным молодым, Пушкиным-лицеистом. Он присутствовал на организованной нами в обществе дискуссии об «утаенной любви» Пушкина. Из Москвы прибыл на нее М. О. Гершензон. По его мнению «утаенная любовь» была к М. А. Голицыной. П. Е. Щеголев стоял за Марию Раевскую. Неожиданно появился Андрей Семенов-Тяньшанский (зоолог) и выдвинул Елену Раевскую. Повторяю, Тынянов был на этой дискуссии, но я не помню, чтобы он выступал. Однако впоследствии он выдвинул собственную концепцию в известной статье «Безыменная любовь».

В 1920-1921 годах я виделся с С. Бонди в Москве и в 1921 году с Тыняновым в Петрограде. (Г. Маслова в это время уже не было в живых.) При этих встречах и беседах сам собою вставал вопрос о завершении сборника «Пушкинист», для которого у Венгерова был ряд докладов-статей, не только университетских, но и с Бестужевских курсов и из Психоневрологического института (там также были венгеровские семинары по Пушкину). После кончины Венгерова, осенью 1920 года, «Пушкинист, IV» естественно превращался в сборник памяти нашего учителя.

Нашу инициативу поддержали и старшие товарищи: А. Г. Фомин написал о самом Венгерове, В. М. Жирмунский — о Пушкине и Байроне, А. С. Долинин — о Пушкине и Гоголе.

Бонди — в Москве, в Петрограде только нас двое с Тыняновым. Оп оказался хорошим соредактором, просматривал многие статьи, особенно в отношении поэтики, дал и свою статью об «Оде графу Хвостову», делился со мною своим, не слишком, конечно, богатым, литературно-издательским опытом. Так в 1922-1923 году и вышел в свет «Пушкинский сборник памяти профессора Семена Афанасьевича Венгерова».

В 1922 году образовался Научно-исследовательский институт сравнительной истории литератур и языков Запада и Востока имени А. П. Веселовского (ИЛЯЗВ) при Петроградском университете и в составе Российской ассоциации научно-исследовательских институтов в Москве (РАНИОН). В числе научных сотрудников были и мы с Тыняновым. Он решительно поддержал план издания сборника «Пушкин в мировой литературе» (вышел в 1926 году).

Самое видное место в этом сборнике — и по достоинству и по размеру заняла его работа «Архаисты и Пушкин». В оригинале она заключала в себе семь печатных листов. Но пришлось два из них вынуть по причинам двоякого рода. В обстановке обострявшейся дискуссии между так называемым «формализмом» и вульгарным социологизмом надо было соблюдать максимальную методологическую вдумчивость и осторожность, а в статье Тынянова были некоторые неясности в этом отношении. А кроме того, сборник о «мировой» литературе необходимо требовал привлечения материалов и об отношении к Пушкину в странах хотя бы самого близкого Востока (Грузия, Греция — в статьях К. Дондуа и И. Соколова). В своей книге «Архаисты и новаторы» Тынянов скоро перепечатал статью о Пушкине и архаистах в том же самом виде, в каком она появилась в сборнике ИЛЯЗВа.

В середине 30-х годов (это можно установить совершенно точно) Тынянову позвонили из протокольного отдела Ленсовета и спросили, нельзя ли дать Моховой улице имя M. E. Салтыкова-Щедрина. Он ответил, что на ней долго жил И. А. Гончаров и следовало бы сохранить ее за ним. Тогда ему предложили дать свои рекомендации. Он обратился ко мне.

К этому времени у меня уже были на учете все салтыковские адреса. Довольно долго он прожил на Фурштадтской улице (ныне Петра Лаврова) и дольше всего на Литейном проспекте. Возникла мысль приблизить Салтыкова к его великим учителям и соратникам. С одной стороны — улица Белинского и Некрасова, с другой — проспект Чернышевского, а между ними Кирочная. Я и рекомендовал ее Тынянову. Он вполне со мной согласился. Ленсовет принял наше предложение.

Наша последняя встреча произошла незадолго до войны на улице Плеханова. Он стоял опираясь на палку и упорно глядя в землю. День был светлый, и я издали завидел его. По мере приближения лицо его становилось для меня все яснее. Болезнь наложила на него свою тяжелую печать. Но когда я подошел еще ближе, его лицо показалось мне как будто даже чем-то просветленным. Наконец он заметил меня и поднял голову. А я точно потерял в тот момент свою обычную память. Не помню, сказали ли мы друг другу какие-то приветственные слова, пожимали ли друг другу руки. Помню только одно — и на всю жизнь: он протянул правую руку, коснулся моего плеча и сказал:

— Вам нужно написать о салтыковском лицее!

И мы разошлись. И я сразу понял, почему он такой отрешенный от всего окружающего и даже чем-то просветленный. Мощным усилием воли он преодолевал и физические и нравственные страдания и весь целиком погрузился в самое дорогое дело своей жизни — в размышления о Пушкине молодом, Пушкине-лицеисте, а потому и меня призывал к углубленному изучению лицея салтыковской поры, 30-40-х годов.

Эта духовная мощь, эта сосредоточенность в последние годы на одной излюбленной теме изучения и художественного претворения помогли ему бороться с неизлечимым недугом и создать лучшую из всех до сих пор написанных книгу о жизни и творчестве молодого Пушкина.

В ходе этой работы оказался неожиданно для нас затронутым и блестяще разрешенным вопрос, поднятый на упомянутой выше дискуссии в Пушкинском обществе, но оставшийся тогда без разрешения, — вопрос об «утаенной любви» Пушкина. Ее всегда до тех пор относили к более позднему времени. Но любовь юноши к женщине в цвете лет совсем не такое редкое явление. Так и было у Пушкина по отношению к Екатерине Андреевне, жене поэта, журналиста историографа H. М. Карамзина. Их высокая духовная близость в последний раз была запечатлена у смертного одра поэта.

1976

[Из незавершенных воспоминаний, обнаруженных в архиве ученого его дочерью Т. Г. Винокур. — Сост. ]

Седьмого августа 1921 года я получил от кого-то из друзей книжечку неизвестного мне ранее автора Юрия Тынянова «Достоевский и Гоголь (к теории пародии)», изданную ОПОЯЗом в серии «Сборники по теории поэтического языка», в Ленинграде (тогда — Петрограде). Я жил тогда в Риге, где служил в Бюро печати советского полпредства. Книги, появлявшиеся тогда в Москве и Петрограде и касавшиеся проблем филологии, в особенности же — увлекавших всех нас вопросов теории и истории поэтического языка, присылались мне в Ригу от времени до времени товарищами, больше всего — Петром Григорьевичем Богатыревым. Вероятно, от него же получил я и эту книжку Тынянова. Книжку я прочел в один присест, сразу почувствовав, что нашего «формалистского» полку прибыло и что молодая рать опоязовцев пополнилась деятелем крупного значения. В Риге, помимо служебных обязанностей по Бюро печати, я занимался журналистикой. Я написал коротенькую и очень похвальную рецензию на книжку Тынянова и послал эту рецензию в газету «Новый мир», которую издавало тогда в Берлине тамошнее советское представительство. Рецензия появилась в номере от 21 августа 1921 года, за подписью: Г. В. Не знаю, чем объяснить, что фамилию автора я прочел не «Тынянов», а «Тырянов», и только долго спустя заметил эту ошибку. Во всяком случае, в «Новом мире» в моей рецензии всюду говорится «Тырянов», и это не опечатка, а моя собственная ошибка. Когда я, спустя два-три года, познакомился с Тыняновым лично, он мне рассказал, что эту рецензию он в свое время заметил, так как служил где-то (кажется, в Коминтерне), где получались заграничные газеты. Так как моя фамилия была ему известна, то по инициалам он понял, что рецензию писал я. Ошибка в написании его фамилии не очень его удивила, так как ему не раз уже, по его словам, случалось наблюдать, как эта фамилия, редкая и непривычная, искажается. Рецензии этой — чуть ли не первой по времени — он был очень рад и искренне благодарил меня за нее. Совсем незадолго до своей смерти Тынянов рассказывал Н. Л. Степанову о том, что я был у него в больнице, причем никак не мог назвать меня по имени и фамилии — это было одно из проявлений его прогрессирующей болезни. Он говорил Степанову о том, как он был доволен моим приходом, по на все расспросы Степанова, о ком же он говорит, Тынянов мог сказать лишь: «Тот, кто написал тогда первую рецензию обо мне за границей». Так хорошо сохранялся в памяти умирающего Тынянова этот первый сочувственный отклик на его первый печатный труд.