Юрий Герман - Один год

Дело было сделано, и было "чисто сделано", как любил он когда-то думать о "своей работе", но внезапно холодный ужас объял его. Если он сделал это "дело", то, значит, плешивый Гвоздарев прав? Значит, он поступил верно, если не выдал ему паспорт? Значит, при любом стечении подходящих обстоятельств Жмакин нырнет в то свое мутное прошлое, про которое и Лапшин, и Криничный, и даже сам Михаил Иванович Калинин думают только как о далеком прошлом, а вовсе не о нынешнем Жмакина?

Насвистывая беззвучно какой-то маршик, волоча ноги, постреливая по сторонам глазами, пришел он в пикет, кинул дежурному на стол глухо упавшую пачку денег и, сказав небрежно: "Поднял с полу", повернулся к дверям. Но дежурный записал на бумаге разные подробности, которые Алексей здесь же небрежно выдумал, потряс ему руку, сказал насчет "золотого советского человека" и поблагодарил от имени стола находок.

Это был молодой дежурный, и Жмакин подумал про него: "Ох, молодо-зелено".

Но венок с трогательной надписью все-таки следовало выкупить!

В автобазе занять такую сумму он не мог.

Хмелянского не застал дома.

Может быть, даст Криничный?

Жмакин позвонил ему снизу, от дежурного, но не застал. А выходя из Управления, столкнулся с тем очкастым, которого недавно в кабинете у Лапшина принял за прокурора и который на самом деле был журналистом.

"У них деньги шальные, у этой братии", - подумал Жмакин. И попросил небрежно на пару дней пару сот.

Поначалу ему показалось, что Ханин его не узнал. Но Ханин узнал, только удивился - зачем вдруг такая сумма.

- Подарочек нужно срочно сделать одному парнишечке, - сказал Жмакин, глядя в сверкающие на солнце очки Ханина.

- Ладно, только зайдем в сберкассу, - согласился Ханин.

Пока шли, Жмакин интересничал, рассказывал про свою "поломатую жизнь" и даже дал понять, что попади "история его кошмарных передряг" в хорошие руки, можно издать такой роман, что люди из-за него будут драться.

- Я вам под стенограмму мог бы всю эту бодягу накидать, снисходительно говорил Алексей, - а вы давайте пишите. Нам не жалко...

- А кому это интересно? - спросил Ханин, и очки его на солнце ярко блеснули. - Ну, воровали, ну недоразумение, ну сейчас все в порядке. Чем вы, собственно, хвастаетесь?

Жмакин опешил, потом обиделся и даже рассердился, но сердиться по-настоящему не мог: в сущности, этому человеку он был обязан тем, что стал не только шофером, но и грузчиком, а теперь он его еще и в сберкассу вел. Значит, очкастый Ханин вовсе ему не враг, скорее, даже друг. Так, может, и в самом деле пора перестать рассказывать эти свои мутные истории с лихими кражами и удачными побегами?

Получив деньги, Жмакин небрежно попрощался с Ханиным, но тот окликнул его и спросил, куда Жмакин собирается принести ему долг.

- Я б через Ивана Михайловича, - после короткой паузы произнес Алексей.

- Так Лапшин же уехал надолго, а вы попросили "на пару дней". Передадите тут в Управлении дежурному в конверте на мое имя. Зовут меня Ханин Давид Львович. И деньги верните, они мне нужны!

"Жаба! - вслед ему подумал Жмакин. - Не знает, как трудно перековываться!"

В магазине похоронных принадлежностей Жмакин опять пришел в отличное расположение духа и даже попросил книгу отзывов и пожеланий, чтобы выразить благодарность за отличную работу. Такой книги здесь не оказалось, никто ее тут не спрашивал.

- Надо завести! - посоветовал Алексей.

И еще раз с наслаждением прочитал четкую белую надпись на черной муаровой ленте: "Дорогому товарищу Гвоздареву, сгоревшему на работе".

- Значит, доставите сейчас? - сказал он разбитному малому, вышедшему из закутка при магазине. - И лично вручите Гвоздареву. Это помершего брат. Вот тебе, друже, на мелкие расходы...

Малый сунул пятерку куда-то под мышку и сказал, что все будет исполнено в точности, а Жмакин пошел в "культурную пивную", попил пива, поел раков, прочитал все газеты, которые здесь были, и из автомата чужим голосом спросил товарища Гвоздарева.

- У аппарата! - сказал Гвоздарев.

- Это из похоронных процессий бюро проверки предварительных заказов, произнес Жмакин. - Вы венок получили?

Гвоздарев завизжал так, что трубка защелкала и ничего понять было нельзя. Со вздохом удовлетворения Алексей вышел из будки, сел в трамвай и отправился к себе на Васильевский. Он еще поспеет на свою машину во вторую смену!

Лапшин, Александр Иванович и Бобка

Дом отдыха был небольшой, белый, весь в зелени, под красной черепицей и стоял на обрывистом, высоком берегу - над морем. День и ночь бились в берег с уханьем волны, и Лапшину казалось, когда он лежал в шезлонге, или гулял, или взвешивался на весах, или от скуки и еще повинуясь стадному чувству покупал слишком много разного винограда, помидоров, дынь, что это вовсе не волны ухают в берег, а слышится далекая канонада, что там идет война, а Лапшин просто поправляется в неглубоком тылу, в госпитале, как уже случалось с ним в далекие годы боев с Деникиным, Каппелем, атаманом Ангелом и другими контриками. И оттого, что он был не в госпитале и не испытывал никаких страданий, ему было чуть-чуть слишком покойно, немного совестно себя и порою досадно. "Барином живу, вишь, - думал, - жирным скоро стану на этой цветной капустке, да на всяких завтраках и полдниках..."

Он подружился с одним знаменитым летчиком, и они подолгу разговаривали, сидя друг против друга в плетеных креслах, или вместе заплывали далеко в теплое море. Чем дальше уходил от них берег, тем спокойнее делалось им на сердце, здесь они даже пели в два голоса и непременно хвалили побережье, свой Дом отдыха и директора Викентия Осиповича. Летчик был моложе Лапшина и побаивался людей, потому что его везде узнавали и устраивали вокруг него восторженный шум, которого он терпеть не мог. Особенно докучали ему пожилые, накрашенные курортные дамы и дети, которые, не стесняясь, бегали за ним толпами и просили его поделиться с ними разными эпизодами из его героической жизни. Летчик багрово краснел и отнекивался, а Лапшин ему сочувствовал, говоря:

- Да, сложное положение...

Оба они читали "Былое и думы", летчик кончал уже третий дом, а Иван Михайлович был в середине второго, и оба подолгу обсуждали жизнь Александра Ивановича и его размышления. И оба сходились на том, что "Былое и думы" это литература будущего. Почему это так - они не могли бы, наверное, объяснить толком, но и Лапшин и летчик понимали, что в том будущем обществе, ради которого они так нелегко прожили свою молодость, не будет места пустым, трескучим и неумным книгам, как бы эти книги, по выражению летчика, ни были "лихо закручены". Слишком серьезно оба они относились к великой радости чтения, чтобы читать только для препровождения времени...