Юрий Герман - Один год

Разлив портвейн в две рюмки, Окошкин пригубил и издал горлом стонущий и несколько даже воркующий звук.

- Чудесная вещь! - сказал он. - Ароматная, легкая. Я слышал, будто английские лорды эту самую штуку тяпают по рюмочке после обеда и стоит она у них огромные фунты стерлингов. А у нас бутылка семь рублей - довольно-таки дешево.

Ханин молчал задумавшись. Они грызли миндальное печенье. Окошкин снял наконец фуражку, побродил по комнате и спросил, что пишет Лапшин.

- Здорово бодрые письма пишет, - со вздохом сказал Ханин. - Наверное, вполне поправился. Ты разве не получал?

- Открытку, - несколько обиженно сказал Окошкин. - Он всегда мне почему-то накоротке пишет...

И вышел в коридор. Ханин полистал свою рукопись, достучал прерванную фразу. Скрипнула дверь, Окошкин сообщил, что Антропов, оказывается, тоже в отпуску.

- А зачем он тебе? - удивился Давид Львович.

- Да нервы у меня, понимаете? Организм совершенно расшатался...

- Неужели?

- Смеетесь все...

Перелистывая свою рукопись, Ханин не заметил, что Васька разулся и лег на кровать Лапшина. Он лежал, заложив руки под голову и задрав ноги в вишневых носках. Лицо у него было грустное, он глядел в потолок и вздыхал.

- Чего, Окошкин? - спросил Ханин. - Худо вроде бы тебе?

- Худо, Давид Львович, - виновато сказал Окошкин, - верите ли, пропадаю...

- Ну уж и пропадаешь?

- Да заели! - крикнул Василий Никандрович. - На котлеты меня рубят...

Быстро усевшись на кровати Лапшина и вытянув вперед голову, он стал рассказывать, как жена и теща посмеиваются над ним за то, что он помогает сестре, как его заставляют по утрам есть овсяную кашу, и как они водили его в гости к тещиному брату - служителю культа, и как этот служитель культа ткнул Ваське в лицо руку, чтобы Васька поцеловал, и что из этого вышло.

- Чистое приспособленчество! - скорбно говорил Васька. - Такую мимикрию развели под цвет природы, диву даешься, Давид Львович! Ну, не поверите, что делают! И вещи покупают, и все тянут, и все мучаются, и все кряхтят, и зачем, к чему - сами не знают. И едят как-нибудь, и мне в Управление ни-ни! Булочку дадут с собой, а там, говорят, чаю. Чтоб я пропал!

- Ошибся в человеке? - спросил Ханин, сверкнув на Васю очками.

- А хрен его знает! - сказал Окошкин. - Вот полежал здесь, отдохнул. И он стал прыгать по комнате, натягивая на себя сапоги. - Не поздоровится мне, конечно, за это!

- Не поздоровится! - согласился Ханин.

- Главное дело что, - говорил Вася, обувшись, - главное дело - это как они меня терзают. Ну, все им не так! Вилку держу - не так, консервы доел не так, на соседа поглядел - давай объяснения, зачем поглядел. И самое ужасное, Давид Львович, это недоверие. Ну хорошо, нахожусь в Управлении, проверяют путем телефонной связи. А если я в засаде нахожусь - тогда как? Вы нашу работу знаете, вы у нас человек свой, ну посоветуйте - могу я адрес Ларисе дать для проверки, в какой я засаде нахожусь? Ну, мыслимое это дело?

- Немыслимое! - вздохнул Ханин. - Но с другой стороны, наверное, приятно, если любимая женщина ревнует.

- Вообще-то, конечно, ничего, но они хотят, чтобы я из органов ушел.

- Это почему?

- Опасно!

- Ничего! - сказал Ханин. - Все, брат Окошкин, образуется. Приедет Иван Михайлович, пригласит твою Ларису на собеседование, разъяснит, пояснит, наддаст своего кислорода...

- А при чем здесь, интересно, Лариса? - из ниши громко спросила Патрикеевна. - При чем она здесь, если он на теще женат...

Потом Ханин довольно долго читал Окошкину главки из своей книжки о Толе Грибкове. Это была другая книжка, не та, что написал по первому разу. Здесь и Лапшин был немного описан, и Побужинский, и Криничный, и даже сам Вася. И жмакинская история была чуть-чуть прихвачена.

- Похоже? - блестя очками и прихлебывая чай, опасливо спрашивал Ханин. - Похоже, Вася?

По его голосу было понятно, что он волнуется, что спрашивает он без всякой насмешки и что ему важно мнение Окошкина. Вася тоже волновался, ему казалось, что от него сейчас очень многое зависит и что нужно слушать внимательно и замечать всякие ошибки - так и просил Ханин. Но ошибок он не замечал и, слушая, видел весь этот промежуток жизни бригады со стороны, удивлялся на ребят, с которыми работал, и радовался, что у Ханина все хорошо и точно получилось. Но одно замечание он все-таки выразил:

- Здорово, конечно, вы наши типы дали, - сказал он, - в духе соцреализма, но некоторые детали я бы вычеркнул. Вот, например, где вы даете день получки. Что, дескать, бедноваты мы. Прочтут какие-нибудь английские лорды или американские бизнесмены и начнут над нами потешаться. А разве они могут, например, понять, какой человек Николай Федорович Бочков? Они даже и не поверят, что такой живет и работает в действительности. Или Иван Михайлович, вот что у него одна комната...

- А чего, - выходя из ниши и постукивая деревяшкой, сказала Патрикеевна, - вовсе не одна. Где я помещаюсь, если дверь навесить, будет точно другая комната. Обратно кухня, ванная имеется, коридор у нас очень широкий, а квартира вся дружная...

Ханин улыбался чему-то, протирая очки.

- Вообще-то здорово! - сказал Окошкин. - Народу нашему понравится. И Толя Грибков как живой. Смерть его тоже дадите?

- Дам.

- Только чтобы пессимизма не было, - предупредил Окошкин, - молодежного читателя надо учитывать...

Патрикеевна ушла в кухню поджарить на ужин брюкву, Окошкин еще побродил по комнате и вздохнул.

- Как личная жизнь Ивана Михайловича протекает? Без изменений?

- Все так же.

- Жениться бы ему!

После легкого ужина из жареной брюквы Окошкин доел печенье, допил портвейн, еще раз со скорбью оглядел комнату и уже у двери сказал:

- Поверите, гимнастерку на работе чернилом замазал, боюсь домой идти. Что с человеком сделали, а?

- Они тебя вышколят, - из ниши сказала Патрикеевна, - шелковый будешь...

Василий Никандрович махнул рукой и ушел.

Телеграмма

За четыре дня до окончания срока путевки Лапшин получил письмо от Балашовой.

Читая после обеда кривые, сбегающие вниз строчки, Иван Михайлович по первому разу почти не понял содержания письма, но ясно и точно чувствовал только одно, Кате плохо, очень плохо, и он обязан сейчас, не откладывая, не раздумывая, ничего не взвешивая и ничего не прикидывая, вмешаться всей своей тяжелой силой в ее запутанную, невнятную, непонятную ему жизнь.

И он сделал все, что было в его возможности: во-первых, сочинил Катерине Васильевне короткую, почти деловую телеграмму с просьбой "приехать" сюда немедленно самолетом, так как здесь ей будут созданы "все условия для поправления здоровья и отдыха". Во-вторых, аккуратно пересчитав всю свою наличность (ее почему-то осталось не так уж много), он телеграфом же отправил Кате триста рублей. В-третьих, на все оставшиеся деньги разослал депеши - Баландину с просьбой продлить отпуск "по личным причинам" еще на десять дней и прислать в долг пятьсот рублей, Пилипчуку тоже насчет денег и Криничному хитрое телеграфное послание с просьбой позвонить Ханину насчет посылки телеграфом денег для Лапшина и с другой просьбой Криничному - еще позамещать Ивана Михайловича по причине "некоторых обстоятельств".