Юрий Герман - Один год

- А вы все пишете?

- Дописываю, переписываю - и опять наново.

- Тяжелый ваш хлебчик...

- А ты думал...

Помолчали. Окошкин задумчиво произнес:

- Интересно все-таки, долетела уже или нет.

- Балашова-то?

- Именно, Катерина Васильевна.

- Возможно, что долетела. Но вряд ли. Мне один довольно известный летчик такую мысль как-то выразил: авиация - самый современный вид транспорта: час летишь - неделю ждешь.

- Довольно цинично для летчика.

- Что-то ты, Василий Никандрович, поднаторел слова говорить...

- Поднатореешь тут, - угрюмо отозвался Василий. - В такой переплет попал - врагу не пожелаю. Буквально, остались от козлика рожки да ножки.

Ханину очень хотелось узнать, что произошло с Окошкиным, но он, не подавая виду, вышел за Патрикеевной еще пораспоряжаться насчет ужина. Когда он вернулся, в комнате сильно пахло валерьянкой.

- Просьба у меня к вам, - сказал Окошкин. - Пока Иван Михайлович в отъезде - можно, я тут поживу? Лапшин, конечно, возражать не будет.

- А что случилось-то?

- Случилось, что я из-за него ужасно погорел.

- Как так?

- А выследила меня теща. Сначала мне Катерина Васильевна по телефону на квартиру позвонила, и я с ней условился...

Ханин слушал, улыбаясь.

- Ничего смешного, Носач, тут нет. Вы бы втяпались в такое дело...

- Да какое дело-то?

- А такое, что перед посадкой в самолет эта самая Балашова меня, понимаете, обняла и поцеловала. И вообще то смеялась, то плакала. А теща все это видела и на заметку брала. Конечно, сразу целая концепция у них: сам едва концы с концами свожу, а своих девок самолетами на курорты посылаю. Вот тут и толкуй. Прямо Вальпургиевы ночи, а не жизнь. Вы только поглядите, что от меня осталось.

- Отлично выглядишь!

- Ну да, отлично!

Закусив картошкой с селедкой и выпив большую стопку калганной водки, Васька сказал Патрикеевне:

- Ей-богу, я раньше думал, что у вас тяжелый характер. Только сейчас понял, какая вы женщина. Вы - ангел, а не женщина.

- Ну-ну, - сказала Патрикеевна. - Не кощунствуй!

- Ангел! - крикнул Окошкин. - И не спорьте! Я тогда неорганизованный был человек, когда здесь в былое время проживал, а сейчас я - организовался. Я на все четыре копыта сейчас подкованный, и по хозяйству помогаю, и по магазинам бегаю, и вот даже мастику для пола купил по собственному почину. Картошки больше нет?

- А ты чай пей с хлебом и с маслом, - жалостливо сказала Патрикеевна. Хлеб хороший, свежий. И масло несоленое...

- Мы соленое берем, - вздохнув, сказал Окошкин. - Оно дольше не портится.

Он откусил огромный кусок хлеба с маслом и положил в стакан три куска сахару, потом вопросительно взглянул на Патрикеевну и положил четвертый.

- Ничего, - сказала Патрикеевна, - можно! Нам не жалко. Верно, Давид Львович?

- Они говорят, что у меня нездоровый аппетит, - быстро забормотал Окошкин. - Они говорят, что у меня никогда ни приличной обстановки не будет, ни шубы с котиком. Они говорят, что все сам проедаю. А зачем мне ихняя шуба с котиком? Зачем мне приличная обстановка? Что, я на сахар себе не зарабатываю? Ну, люблю сладкий чай, ну, бейте, ну, эх!

Отодвинув от себя стакан, он пересел на подоконник, рукавом протер запотевшее, залитое дождем стекло и стал глядеть на улицу.

- Ладно, Василий Никандрович, не отчаивайся, - посоветовал Ханин. - В общем-то, ничего страшного нет. Она, наверное, тоже страдает - твоя Лариса. Иди попей еще чаечку, помогает от грустных дум. Развелся ты или как?

- Убежал, - с тоской в голосе произнес Василий. - Они меня за баранками послали, вот трешка ихняя. Я трешку в кулак - и ходу. Теперь мне на эту трешку до самой получки жить...

Когда Патрикеевна стелила Окошкину постель, зазвонил телефон и женский голос спросил Ханина, не здесь ли Окошкин.

- Здесь, - сказал Давид Львович, передавая Василию трубку. Василий Никандрович долго слушал молча, потом сказал:

- Не тарахтите, попрошу, так неразборчиво, мне неясна ваша мысль.

Через несколько минут он велел:

- Террор только не наводить!

И наконец, когда Ханин дочитал передовую в газете, Василий Никандрович произнес:

- Так. Я себя виновным не считаю и считать не собираюсь. Вы с вашей дочкой покуда что отдохните от меня, а я отдохну от вас. Может быть, впоследствии мы и найдем общий язык, но покуда вы будете вклиниваться между нами - навряд ли. Что касается до происшествия на аэродроме, то это все не в вашу пользу, что я и докажу впоследствии. Привет Ларисе!

Повесив трубку, Окошкин сел на кровать к Ханину, длинно и горько вздохнул и сказал:

- Теща плачет, Ларка плачет, я с ума схожу.

- Это оттого, что не знаете вы, какие бывают настоящие несчастья...

- Ну, да! - разуваясь, усомнился Окошкин. - У меня, что ли, счастье?

- Самое настоящее, - усмехнулся Давид Львович. - И ты со временем сам поймешь.

- А служитель культа?

- В шею служителя!

- А теща?

- С тещей нужно расселиться.

- А... а промтовары эти все?

- Будь мужчиной, и кончатся промтовары...

- А...

- Ладно, - сказал Ханин. - Надоело! Почитай лучше книжку, какой-то ты, действительно, нервный стал.

Они оба почитали еще с полчаса, потом Ханин спросил, можно ли гасить свет. Но Василий уже не ответил - спал. На нем была новая нижняя рубашка с розовыми отворотиками. "Промтовары", - подумал Давид Львович, погасил свет и улыбнулся в темноте. Ему сделалось смешно и немножко жаль Васю.

Приехали до вас!

Потирая большими руками горящее от морской воды и одеколона лицо, он сидел и думал до рассвета, порою считая часы, оставшиеся до прилета Балашовой, потом опять, оскальзываясь сапогами, спустился к морю и уплыл далеко, черт знает куда, развернулся и, рассекая могучим плечом багровые от восходящего солнца волны, вернулся к берегу. Одеваясь в грохоте прибоя, он не слышал, что его зовут, а когда увидел ночного сторожа Фадеича, опасливо бегущего вдоль полосы прибоя, то не обратил на него внимания.

- Товарищ Лапшин! - подобравшись как можно ближе к Ивану Михайловичу, закричал старик. - Там до вас приехали, уже с час дожидаются на крыльце.

- Чего? - крикнул Лапшин.

- Приехали до вас! - повторил дед, тыча стволом берданки в сторону Дома отдыха. - Дожидаются...

Старик ухитрялся дежурить в полушубке и папахе, словно за Полярным кругом, и было смешно видеть эту приземистую фигуру на фоне пальм и олеандров. Лапшин улыбнулся и тотчас же с досадой подумал, что, наверное, теперь придется провожать пьяного Антропова домой, потому что кто же, кроме него, явится сюда в такую рань. Дед потащился наверх, а за ним не спеша, помахивая полотенцем, пошел Лапшин. Ему не хотелось сейчас слушать унылые жалобы Антропова, не хотелось никакой болтовни, и, наверное, поэтому, уже совсем близко подойдя к Балашовой, он не понимал, что это она.