Юрий Герман - Один год

- Иван Михайлович, куда вы смотрите? - тихо и испуганно спросила Катя. - Вот же я!

На ней был серенький, потертый плащ, и подстриженные волосы ее развевались на ветру. Лапшин успел заметить, что она ухитрилась еще похудеть, явственнее проступали высокие скулы, и глаза стали еще круглее, чем были раньше. Растерянно улыбаясь, Иван Михайлович сделал еще шаг вперед и протянул ей руку, а она взялась за его запястье обеими холодными, широкими ладошками, поднялась на носки и по-детски поцеловала его в подбородок.

- Ничего не понимаю! - все так же растерянно улыбаясь, произнес Лапшин. - Ведь по расписанию в восемнадцать шесть прибытие?

Ее круглые глаза по-прежнему были совсем близко от него, от его большого, костистого, обожженного солнцем и ветром лица, от его жестких, соленых губ; она все еще, словно за надежный, крепкий поручень, держалась за его запястье и объясняла подробно, как сломался тот самолет, на котором она "поехала" сначала.

- То есть не поехала, а полетела, - смеясь и радуясь чему-то, говорила Катя. - Он очень сильно сломался, Иван Михайлович, так сломался, что дальше не мог никак ехать. Нам предложили отправиться на станцию. Все отправились, а я высчитала, что так дольше будет. И тут все переменилось, потому что пошел еще один самолет - грузовой, я упросила, и меня приняли. Я ужасно просила, вы даже не можете себе представить как. Он прямой сюда, самый прямой...

С моря потянуло ветром, Катерина Васильевна на мгновение закрыла глаза, сказала шепотом:

- Господи, какой вздор! Ну кому это интересно?

Глаза ее вновь распахнулись, и, точно удивившись, она сказала:

- Здравствуйте, Иван Михайлович!

- Здравствуйте, Катя! - ответил он и засмеялся. Потом велел: - Вот что: идите выкупайтесь! А я пока все организую. Тут для вас комната приготовлена и разное прочее, но нужно поторопить. К морю дорожка, видите - скамейки и две пальмы. Сразу - вниз.

Она покорно кивнула, а Лапшин, не оглядываясь на нее, широким шагом, полно и сильно дыша, пошел на взгорье к Лекаренко. Солнце уже поднялось высоко, Лекаренко плескался у рукомойника возле забора.

- Приехала! - еще издали крикнул Лапшин. - Разворачиваться надо, начальник! Устала, лётом летела, человек она не слишком сильный...

Помощник шеф-повара озабоченно поморгал, взбежал на крыльцо, и тотчас же Лапшин с лекаренковской супругой и не совсем проснувшимися детьми стал ворочать то, что в семье называлось "оттоманка", таскать столы, табуретки, стулья, вазоны, этажерки, половики. В открытые настежь окна поддувал ветер с моря, за Лекаренко примчался поваренок с кухни - почему-де запаздывает; он чертыхнулся, русская печка уже пылала ярким пламенем, голые, обгорелые дочерна лекаренковские близнецы, страшно блестя ножами, таскали с клумб свежие, еще в росе, мохнатые, неизвестных наименований цветы для букетов...

Катерина Васильевна, выкупавшись, сидела опять возле террасы, расчесывала гребнем волосы, вид у нее был несчастный.

- Я думала, вы меня бросили! - сказала она Ивану Михайловичу.

- Ну вот еще! - ответил он, берясь за ручку ее потрепанного, видавшего виды чемодана.

Отдыхающие, в пижамах, с полотенцами, отправляясь купаться, понимающе переглядывались, обращая внимание на Лапшина и его спутницу, а он, жестко глядя им в глаза, шел на них грузнеющим шагом немолодого уже человека и внимательно слушал Катю - про то, как она быстро поправится здесь на этом "невероятном" воздухе.

Лекаренковская жена успела уже приодеться в пятнистый, сверкающий словно лаком, сарафан и нынче напоминала не кошку, а очень хорошенькую змею, и девочки были в таких же сарафанчиках, а мальчишки в таких же штанишках, и Лапшин опять, как прежде про черепицу, подумал, что из такой же точно материи в Доме отдыха сшиты чехлы на мягкую мебель, но тотчас же забыл об этом - так приветливо, громко-громко и весело лекаренковская Нюта со Светланкой, Милкой и Гошкой бросились здороваться с Балашовой.

- Очень уж мои ребятенки жильцов любят, - пояснила лекаренковская супруга Лапшину, блестящими глазами умиленно глядя на свое потомство, - уж так любят, так ластятся...

И, сверкнув зубами, с ходу наподдала за что-то Гошке. В это же мгновение Милка уронила блюдо с виноградом, нагло солгала, что это сделала Светка, Гошка злорадно завыл и выскочил из кухни, Нюта взялась за скалку...

- Довольно, пожалуй, шумно вам будет, - опасливо сказал Лапшин, закрывая за Катей дверь. - А?

Балашова села на оттоманку, огляделась. Ветер по-прежнему поддувал с моря, белые, подкрахмаленные занавески на окнах шевелились. На столе уже лежала чистая, цветастая скатерть, стояли бутылки с вином, в крупную спелую дыню был воткнут нож. И огромный букет цветов, названия которых Иван Михайлович не знал, кротко синел с краю стола.

- Тут я буду жить? - тихо спросила Катя.

- Вы, конечно, а кто же еще?

Она опять надолго замолчала. Он тревожно взглянул на нее - она плакала.

- Что вы? - садясь на край оттоманки рядом с Катей, испуганно спросил Лапшин. - О чем?

- Не обращайте внимания, - спокойно ответила она. - Просто, знаете ли, мне ведь тридцать два года, и никто, кроме мамы и папы, никогда меня так не встречал...

- Я тут ни при чем, - растерянно сказал Лапшин. - Это они - Лекаренко с женой...

Катя улыбнулась, все еще плача:

- Подумайте, какие удивительные люди...

Еще всхлипнула, поднялась, подошла к окну и, вынув из сумочки зеркальце, тщательно напудрилась.

- Страшно было лететь? - спросил Иван Михайлович.

- Не очень.

Она помолчала.

- Теперь вам следует узнать у меня, какая в Ленинграде погода.

- А какая? - теряясь от ее странного тона, спросил он.

- Осень, знаете ли, - сказала Катерина Васильевна. - Холодно, ветер, дождь, в Фонтанке вода поднялась, в Таврическом летят листья...

Круглые глаза ее внимательно, ласково и печально смотрели на Лапшина. Он молчал, раскуривая сырую папиросу. Катя вздохнула всей грудью, швырнула сумочку подальше, на стул, и повторила:

- В Таврическом летят листья. Похоже - из какой-то не слишком хорошей пьесы с вашим любимым так называемым подтекстом. А все куда проще, Иван Михайлович. Между нами происходит мучительный роман не очень молодых людей. Не очень молодых, и стеснительных к тому же. Мы оба боимся, как бы не получилось смешно. А что же тут смешного, если я люблю вас.

Она опять вздохнула, вглядываясь в его ожидающее, бледнеющее лицо.

- И вы, наверное, любите меня. Не будем больше говорить про самолет и про погоду. Если это можно - женитесь на мне, пожалуйста! Я буду вам верной и хорошей женой, и вам никогда со мной не будет скучно, Иван Михайлович, я так думаю. Я даже уверена в этом.

Голос у нее сорвался, она отвернулась и, не глядя на Лапшина, попросила:

- Не отвечайте мне сейчас ничего. Я просто хотела, чтобы вы поняли в первые же минуты, почему я решилась приехать. Я поняла, что пропаду без вас, что уже пропала...