Юрий Герман - Один год

Насквозь пропотев от всей этой писанины в крошечной, звенящей злыми, осенними мухами комнатке местного отделения связи, Иван Михайлович пошел на пляж и долго плыл навстречу волнам, пофыркивая и думая свои длинные, трудные думы, поглядывая на садящееся солнце и немного сердясь на себя за тот разнобой в мыслях и чувствах, который он сейчас испытывал.

Но море и усталость взяли свое. Постепенно он успокоился и к ночи, встретившись в аллейке с директором Дома Викентием Осиповичем, попросил разрешения немного с ним побеседовать. Тот привел его в свой кабинетик и, машинально щелкая костяшками счетов, выслушал Ивана Михайловича.

- Вашу лично путевку, я надеюсь, продлить нам удастся, - сказал он тем голосом, которым хозяйственники и в собственных глазах, и в глазах своих собеседников поднимают свой авторитет, - так я рассчитываю, товарищ Лапшин. Что же касается до вашего... приятеля... который... прибудет, - то здесь могу вам порекомендовать обратиться к нашему Лекаренко. Он может комнатку сдать и оборудовать все достаточно культурно. И питанием, разумеется, обеспечит...

Лекаренко Лапшин нашел на кухонном крыльце. Помахивая на себя в духоте поварским колпаком, тот молча выслушал Ивана Михайловича, кивнул и спросил:

- Завтрак сделаем к встрече?

- Какой завтрак? - удивился Лапшин.

- Ну, чтобы все исправно было. Цветы, фрукты, перепелочек можно зажарить, как надо для времяпрепровождения отдыха...

- Пожалуйста, - немного растерянно сказал Лапшин, - если надо, так надо.

Днем пришли деньги от Пилипчука и от Прокофия Петровича. Баландин писал в телеграмме также, что Лапшину предоставляется дополнительно пятнадцать дней отпуска "для поправления здоровья". Тотчас же Иван Михайлович телеграфировал Окошкину, чтобы тот помог Балашовой получить билет на самолет и, по возможности, проводил ее на аэродром.

Ни читать, ни более или менее толково думать в эти дни Лапшин не мог совершенно. Он либо заплывал очень далеко в море, либо отправлялся в "контору связи", либо мерял шагами свою комнату из угла в угол, потихоньку насвистывая и силясь представить себе, как это все произойдет. Но представить себе толком он ничего не мог: он только видел перед собою измученное лицо Кати, ее большой, ненакрашенный рот и круглые, глядящие прямо на него глаза.

Телеграмму от Окошкина принесли в мертвый час. Кроме адреса, числа и номера самолета, он прочитал всего пять слов, от которых испытал невыразимое чувство облегчения и даже счастья: "Балашова вылетела горячий привет Окошкин".

- Ах ты, миляга! - говорил Лапшин, тяжело ступая по гравию в боковой аллее. - "Горячий привет"! Ах ты, Окошкин!

Но думал он не про Окошкина, а про Катю.

Потом - заспешил: ему вдруг показалось, что решительно ничего еще не приготовлено. И, отыскав Лекаренко, сердитого из-за слоек, которые "не заладились" к полднику, он вытащил его из кухни и отправился с ним смотреть будущую Катину комнату.

"Балашова вылетела, - думал он на ходу словами Васиной телеграммы, горячий привет Окошкин. Балашова вылетела".

Домик был чистенький, голубенький, под черепицей. "Украденная из Дома отдыха", - успел подумать Лапшин, но тотчас же об этом забыл. И комната была большая, прохладная, чистая, с цветами в горшках, ковриками, горой подушек на кровати и старым ломберным столом.

- Еще, конечно, диван тут поставим, - говорила супруга Лекаренко, молодая, с кошачьими повадками, с мягкими движениями женщина. - Ну, не совсем диван, вроде бы тахта. Ковер, конечно, можно положить. Вообще, за уютность я отвечаю...

За лекаренковской супругой табунком стояли дети - голые, почерневшие на здешнем сумасшедшем солнце, такие же гибкие, крупноглазые, как мать. Лапшин их посчитал взглядом - трое, потом оказалось четверо, потом - опять трое. Он моргнул - ребят вновь было четверо. Лекаренковская жена объяснила:

- Это Милка со Светкой так завсегда перед жильцами балуются. Они двойняшки, крутятся тут по-над шторой. Встаньте перед товарищем все в ряд, чтобы он разобрался.

Лапшин разобрался и медленно пошел к себе. "Балашова вылетела, - думал он удивленно и счастливо, - Балашова вылетела". А дома лежала еще одна, странная телеграмма, подписанная: "Ваш доктор Айболит". Хмурясь, он долго читал загадочные игриво-веселые строчки и наконец вспомнил, что Александр Петрович Антропов как-то пожаловался ему, будто Лизаветины подруги частенько спрашивают ее, как поживает "доктор Айболит". "Ах ты, бедолага, - подумал Лапшин, - бедняга ты экой! Поехал все-таки за ней, увязался!"

И вскорости Иван Михайлович уже вылезал из автобуса неподалеку от того Дома отдыха, где "бедовал" горемычный Антропов.

Во дворе было безлюдно, только тетка в белом халате яростно пихала поленья в жарко дышащее жерло топки под "титаном". И Лапшину на мгновение показалось, что неподвижный, накаленный воздух - здесь на юге - дело рук кубовщицы в белом халате.

- Антропова бы мне, - сказал Иван Михайлович. - Доктор у вас тут отдыхает - такой лысоватый... солидный, что ли...

Кубовщица, не глядя на Лапшина, ответила, что отдыхающие сейчас как раз отдыхают...

- Где же они отдыхают?

- Где, где... на пляже, где...

По ее голосу было ясно, что она терпеть не может всех решительно отдыхающих, и Лапшин пошел к морю. Еще издали, спускаясь по ступеням, он увидел Антропова и понял, что тот не отдыхает здесь, а работает как вол: взобравшись на большой камень, Александр Петрович готовился к прыжку и что-то кричал лихим и напряженно-веселым голосом. Внизу, возле камня, по пояс в воде стояли женщины в ярких резиновых шапочках и слушали его крики. Потом он побежал по камню, сложил руки ладонями вместе и шикарно прыгнул, а женщины в шапочках, визжа, теснились стайкой и наконец поплыли вместе с Антроповым, который и в воде все что-то оригинальничал: то плыл на спине, то брассом, то кролем, то вдруг вертелся волчком и кувыркался, чем-то напоминая дельфина-детеныша...

Иван Михайлович расстегнул ворот своей белой, широкой гимнастерки, сел на скамью, закурил, поджидая Антропова и думая о нем с ленивым сожалением, но тут же оборвал свои мысли, потому что предположил, будто и сам несколько схож с Александром Петровичем нынче, ожидая Катю, которая едет сюда, конечно же, только по-товарищески, а никак не иначе...

И, выдернув из бокового кармана гимнастерки заношенное Катино письмо, он вновь, в который раз, принялся его перечитывать, убеждая себя, что Балашова едет именно к нему, а не только для того, чтобы разобраться в самой себе и привести в порядок свою внутреннюю жизнь. Фразы, которые имели отношение к нему, Лапшин читал особенно внимательно и даже строго, шевеля при этом губами, все же, что связано было с тем, кого он именовал в глубине души "индюком", Иван Михайлович только пробегал, стараясь не вникать в суть непонятных ему и враждебных подробностей...