Валентин Катаев - Рассказы и сказки

- Наоборот. В шубке вы будете прозябать гораздо меньше.

- Плохо.

- Что плохо?

- Острите плохо. За такие остроты вешают.

- Повесьте.

- Не могу.

- Почему?

- Жалко.

- Ага!

- А вы этим пользуетесь. Нечестно. Почему вы со мной не хотите говорить серьезно? Не удостаиваете? А то никак не разберешь, когда вы шутите, а когда нет.

- Хорошо.

- Что хорошо?

- Хорошо: будем говорить серьезно. Вы можете ответить мне на один вопрос? Только вполне откровенно.

- Могу, - еле дыша, говорит она и останавливается, повернув ко мне свою прелестную головку, прикрытую невесомым легким оренбургским платком. Спрашивайте.

- Скажите мне...

- Что?

- Сколько будет А плюс В в квадрате?

Она ошеломлена.

- Вы что...

- Не знаете?

- Конечно, знаю. Но не скажу принципиально.

- Ладно. Поверим на слово. А в котором году был Первый Вселенский собор?

- В триста двадцать пятом, - бойко отвечает Верочка.

- Ага!

- Что ага?

- Говорю ага, - ехидно замечаю я. - Значит, вы только по алгебре принципиально не отвечаете?

- Больше с вами не разговариваю.

Молча мы выходим на улицу. Наши резкие черные тени быстро скользят по белому асфальту тротуара, как будто хотят убежать из-под наших ног. Я слушаю бренчанье своих шпор, и мне кажется, что и у Верочки тоже маленькие звонкие шпоры, и у очень редких прохожих шпоры, и даже у лошадей шпоры. Хотя мы вышли погулять, но почему-то спешим, как на пожар.

- Мы, собственно, куда так неудержимо стремимся? - спрашиваю я, продолжая быть ироничным.

- Увидите.

Мы выходим на шоссе, которое в чистом лунном свете похоже на полосу холста, затем сворачиваем в переулок и через незнакомые чужие дачи, крадучись, приближаемся к обрыву. Луна очень высока, стоит над самой головой, а потому море внизу по-ночному слепое и темное, но зато ярко светится лилейно-белая пена прибоя, который мерно вспыхивает под берегом.

- Теперь? - спрашиваю я.

- Вниз, - отвечает она.

Я беру ее под руку, и мы согласными шагами сходим по крутому спуску к морю. Для того чтобы дойти до самой воды, мы пробираемся по каким-то незнакомым тропинкам, пересеченным тенями голых деревьев и кустов дикой сирени, и я чувствую себя в ярком лунном свете как на экране кинематографа.

- Верочка, - нежно говорю я, прижимая ее руку к своему сердцу.

- Ну?

- Скажите мне одну вещь, только откровенно.

Мы останавливаемся.

- Ну? - неслышно говорит она, и ее голова в прозрачном оренбургском платке склоняется ко мне на плечо. - Ну?

- Сколько будет А плюс В в квадрате?

Она смотрит на меня некоторое время с изумлением.

- Отстаньте вы, ради бога, от меня!

- Уже отстал.

- Ну милый, ну хороший, ну какой хотите, не надо говорить об алгебре.

- Скверно, Верочка, - говорю я назидательным тоном. - Ученье свет, а неученье тьма.

- Перестаньте!

- Вы же сами просили меня быть серьезным.

- Несносный! Серьезным, но не в смысле алгебры. Давайте говорить о чем-нибудь серьезном другом.

- Давайте.

- Говорите.

- Я вас люблю.

- Вы опять шутите?

- Хорошие шуточки, когда я из-за вас третью ночь не сплю.

- Нет, нет. Закройте ваш фонтан. Я уже ни одному вашему слову не верю. Сказал, что едет на фронт, и так обманул.

- Сдался вам этот фронт! - тоскливо говорю я.

- Нет, вы скажите, почему не поехали?

- Ну, не поехал и не поехал. Медицинская комиссия не пустила. Еще не все осколки достали. Один остался. Самый маленький, незаметный, ехидный. А вам бы, видно, хотелось, чтобы меня поскорее отправили. Я вас вижу!

- Ничего вы не видите. А про осколочек врете.

- Верно. Вру. Но не вполне. Входное отверстие еще не зажило. Кровоточит.

- Поэтому вы так прихрамываете?

- Да.

- А я думала, для красоты, как Байрон.

- Верочка, - проникновенно говорю я. - Посудите сами: ну мог ли я уехать, получив вашу записку? Как тут уедешь?

Она с благодарностью смотрит на меня, но все-таки неуверенно спрашивает:

- Все это так, но почему же у вас в таком случае глаза блестят?

- От луны.

Мы проходим мимо пустой рыбачьей хижины с несколькими камнями на плоской крыше. Возле нее в ярком, но неверном лунном свете блестят вытащенные на берег шаланды. Я сажусь боком на борт одной из них и начинаю закуривать. Ветер задувает огонек. Пока я вожусь со спичками, Верочка, чуть приподняв шубку, идет на цыпочках к самой воде и наклоняется над ней, должно быть, хочет потрогать, узнать, теплая или нет. Возвратившись, она садится рядом со мной. Ноги ее не вполне достают до песка, и она от нечего делать начинает ими болтать совсем по-детски. Минут пять мы молча смотрим в море. Прямо перед нами, недалеко от берега, лежит в воде большой темный камень. Когда через него перекатывается волна, он начинает светиться мокрым лунным блеском; потом он темнеет, а когда набегает новая волна, опять загорается, как большой кусок фосфора, который то всплывает на поверхность, то опускается на дно.

Издали сверху доносятся одинокие винтовочные выстрелы, напоминающие мне о фронте. Должно быть, это часовые у каких-нибудь складов пугают воров.

Вдруг Верочка делает большие глаза, дотрагивается до моего погона и говорит:

- А вы знаете, в прошлом году я чуть не утонула.

- У вас богатое прошлое.

- И меня бы теперь не было.

С моря ветер свежеет, но кажется, что холодно не от ветра, а от лунного света. Верочка глубоко засовывает руки в карманы шубки, ежится.

- Вам холодно? Идем домой, тем более что полчаса давно прошло.

- Можете идти. Я вас не держу.

- Но я обещал...

- Не следовало обещать. Во всяком случае, я никуда не пойду.

- Вот упрямое существо! В таком случае наденьте хоть мои перчатки.

- Мне не х... холодно, - отвечает Верочка, продолжая дрожать, и вид у нее такой, словно она чего-то ждет.

Я молча беру по очереди ее холодные, как лед, руки, вытаскиваю из карманов и надеваю на них свои меховые перчатки. Она вертит перед глазами свои руки, ставшие огромными.

- Как у великана. Не знаю теперь, куда их девать.

- Только не потеряйте. Вам бы их, собственно говоря, следовало эти перчатки привязать тесемочками.

- Госссподи! Да перестаньте вы наконец смотреть на меня, как на маленького ребенка. Уверяю вас, что я уже совсем взрослый человек. Вы меня только мало знаете. Дайте ваш стек.

Я закуриваю другую папиросу, вытащив ее из походного кожаного портсигара, висящего на тонком ремешке поверх шинели, а в это время она, вытянув мой стек перед глазами, усиленно смотрит вверх на луну и щурит то один глаз, то другой. Луна отражается синими огоньками в ее черепаховом гребне, на металлической рукоятке стека, на пуговицах шубки. Наконец она отдает мне стек и спрашивает:

- Послушайте, вы не можете мне сказать, почему если вытянуть стек на уровне носа, закрыть правый глаз и смотреть пристально на луну, то она будет с левой стороны, а если зажмурить левый глаз, то она будет с правой стороны?