Николай Некрасов - Мертвое озеро

– - А что ж и в самом деле? Небось дорого дал? Ведь ход и точно славный -- один чего стоит! кому не надо, сто рублей даст!

– - Хорош; только к нему нужно до тысячи прибавить, чтоб коляска вышла!

– - Эх, Иван Софроныч! -- с досадой перебил старик.-- Не ты бы говорил, не я бы слушал. Досадно вот, что я устоял, не женился, как ты,-- так вот и сердишься, попрекаешь коляской!

– - Осмелюсь вам доложить, грешить изволите, ваше высокоблагородие! Женитьбой попрекнули! А кто подбивал! не сами небось? Не одна коляска -- сколько платья было у вас женского тож накуплено! Я докладывал: "Эй, не извольте накупать, найдите прежде невесту". Так нет: "Бери, Софроныч: не пролежит места!" Да что и говорить! А вот как накупили да свалили всё в чулан, так сердце, бывало, переворачивается глядеть: лежит, гниет добро! Ничего, бывало, не изволите говорить, а ведь вижу, как оно болит у вас; а как сказали раз, да таким жалостным голосом: "Хоть бы ты, Софроныч, женился", так словно туману кто пустил в глаза. Мочи нет, жаль стало: что в самом деле гниет добро? Взял и женился… да только что же вышло?..

При этом воспоминании Иван Софроныч вздохнул, а Кирсанов добродушно улыбнулся.

– - Стану я, говорит,-- продолжал Иван Софроныч, подражая писклявому и раздражительному женскому голосу,-- стану я, говорит, носить платье бог знает с кого: может, еще с покойницы; да нынче и моды такой нет! Вот и вышло, женился, а что проку?

Софроныч опять вздохнул. Кирсанов слушал, сдерживая смех, и наконец сказал таинственным голосом:

– - Иван Софроныч, а Иван Софроныч! Федосья идет!

Иван Софроныч немедленно умолк, и слышно было, как он стремительно отшатнулся в глубину чердака.

Тогда Кирсанов громко захохотал.

– - Полагаю, изволили пошутить,-- заметил Иван Софроныч, приближаясь снова к слуховому окну.

И оба они усердно принялись за свою работу: один выкидывал вещи, а другой сортировал их и отдавал приказания. Жар усиливался. Кирсанов снял фуфайку и засучил рукава рубашки; но пот всё-таки лил с него градом.

– - Иван Софроныч, а Иван Софроныч!

– - Чего изволите?

– - А что ты думаешь насчет чижика?

– - А думаю, что чижик птица хорошая, певчая…

– - И увеселительная? -- спросил Кирсанов, лукаво прищуриваясь.

– - Полагаю, что и увеселительная,-- отвечал серьезно Иван Софроныч.

– - Да нет. А я вот о чем: не пора ли?

– - Ни-ни-ни! -- отвечал Иван Софроныч.-- Надо прежде дело покончить, а то как разморит жаром, так будет не до работы.

– - Ну, будь по-твоему. Зато уж чижику сегодня… только держись!

– - Посторонись! -- скомандовал Иван Софроныч.

И вслед за тем к ногам Кирсанова полетела с глухим перекатным звоном жестяная доска, на которой был намалеван часовой циферблат с гирями и маятником. Приплюснутый ею, зверобой пустил новую тучу пыли. Алексей Алексеич снова расчихался.

– - Желаю здравствовать! -- послышалось сверху.

– - Тьфу ты пропасть! -- воскликнул Алексей Алексеич.-- Ба-ба-ба! -- продолжал он, осматривая жестяную доску.-- Вывеска часового мастера! Вот уж хоть убей не помню, чтоб у нас была такая вещь. И ведь вот утащи кто-нибудь, и не спохватился бы никогда!

– - Как утащить! -- возразил Иван Софроныч.-- На что же я у вашего высокоблагородия и хлеб ем, как не затем, чтоб всё было в сохранности!

– - Да нет, ты мне скажи, откуда взялась у нас часовая вывеска? Уж не подкинул ли кто?

– - Полагаю: изволили забыть,-- отвечал почтительно Иван Софроныч.-- А она, осмелюсь вам доложить, точно у нас была… и она есть,-- с гордостью заключил Иван Софроныч.-- В тысяча восемьсот девятнадцатом… нет, дай бог память! -- в тысяча восемьсот семнадцатом году, когда были в городе, изволите помнить: увидали мы ее в лавке купца Калистрата Подоплекина. Я еще тогда докладывал, что напрасно-де, Алексей Алексеич, изволите торговать ее, даром обызъянитесь… да ваше высокоблагородие сказали: "Вот у Ферапонта сын наклонность к механике показывает, всё вытачивает кубари да разные штуки; может, часовым мастером будет".

– - Да, да, да! -- сказал Кирсанов.-- Теперь вспомнил. Ведь дали-то мы за нее пустяки! дешевле пареной репы! Да тут жести одной на целковый будет!

– - На целковый не на целковый, а гривенников на десять будет,-- с важностью заметил Иван Софроныч.

– - Да написать-то ее что возьмут, да еще здесь так и не напишут -- ведь работа-то московская! Помнишь, Иван Софроныч,-- продолжал Кирсанов, и лицо его одушевилось,-- помнишь, еще какая уморительная штука тут вышла? Торговали-то мы ее у мальчугана, так еще, глупенька! Отдал чуть не даром. Мы уж и деньги заплатили, на извозчика ее хотели класть,-- вдруг приходит хозяин, да как узнал, за сколько продана вывеска, так и накинулся на мальчика: "Такой-сякой ты,-- говорит,-- в убыток продаешь!", да и ну его тормошить. А мы поскорей на извозчика и давай бог ноги… чего доброго, еще отнял бы… Ха-ха-ха!

Кирсанов добродушно смеялся; сверху вторил ему такой же добродушный хохот.

– - Дешево досталась,-- сказал Иван Софроныч,-- а правду сказать: отними он тогда ее -- всё лучше бы…

– - Лучше? да чем же лучше? Одно жаль -- Ферапонтов сын, как подрос, пристал: отдай да отдай его в сапожники! Ну, разумеется, и лежит. А всё же вещь хорошая,-- понеси ее теперь продавать -- кому не надо -- дороже даст! Вот ты мастер упрекать, а кто купил лошадку?-- заключил Кирсанов, покатив огромного деревянного коня.-- Вот уж тут понеси продавать -- барыши плохи!

– - Кто купил? Я! да зато я знал, что делал: вот у меня дочь.

– - Ха-ха-ха! Еще бы сын… А то дочери в лошадку играть… Ну а пушку, а пушку?

– - Пушку? -- отвечал Иван Софроныч немного смущенным голосом.-- Ну, насчет пушки проштыкнулся! Да и то еще, может, и не совсем проштыкнулся: вот если сын будет…

– - Знаю, я знаю, чего тебе хочется! Ты, и лошадку-то покупал, небось об дочери думал? как же! да не будет сына!

– - Ну, а как будет!

– - Давай бог, давай бог,-- посмеиваясь, заметил Кирсанов.-- Были бы дети, а игрушки будут. Ну-ка, Иван Софроныч! пора, право, пора приступить к чижику! А! откуда, красавица? -- воскликнул Алексей Алексеич, завидев бежавшую к нему хорошенькую девушку лет тринадцати.

Девушка остановилась, раскрасневшаяся как маков цвет, и не могла ничего сказать: грудь у ней высоко подымалась, стянутая узким платьицем, и маленькие розовые ноздри часто и широко раскрывались.

– - Что, много у нас доброго? -- самодовольно спросил Алексей Алексеич, заметив любопытство, с которым живые черные глаза девушки перебегали по предметам.

– - Много,-- отвечала она.

– - Много, Настенька,-- порешил Алексей Алексеич, скрутив рукав своей рубашки так, что руке, помещенной в нем, оставалось очень мало простора.-- Не только ты, посторонние люди заглядываются… кто ни едет, каждый смотрит и, верно, думает, что мы миллионщики. А пускай думает!