Николай Некрасов - Опытная женщина

– - Воспользоваться?.. Да разве вы не видите, что это открытие рыжее… всмотритесь хорошенько, совершенно рыжее! -- воскликнул Хламиденко почти со слезами.

Все присутствующие начали с любопытством рассматривать волосы.

– - О, какое несчастие! -- говорил Хламиденко.

– - Огненного цвета!

– - Совершенно рыжего цвета!

– - Без малейших оттенков черного или красного!

– - Настоящее подобие красной меди!

– - Блистательней солнца, точно у Казимода!

– - Что за козьи моды! -- закричал оглушаемый Хламиденко. -- И глупо, -- продолжал он, -- у козы белая борода, а не рыжая… Хоть бы смеялись-то умно…

– - Да успокойтесь, Петр Иванович, -- сказал хозяин, смекнув, что дело может принять дурной оборот для его спектакля. -- Вооружитесь всегдашним вашим благоразумием… теперь вас узнать нельзя… Я никогда не думал, чтоб вы были в состоянии кричать и сердиться… Скажите, вы ли это, вы ли?

– - Все решительно против меня! -- воскликнул Хламиденко, хватаясь за голову. -- Если я и вою, так по вашей милости… Однако смотрите, Андрей Матвеевич, как бы вам самим не заплакать!

– - Помилуйте, совсем не в том смысле сказал… Если я виноват, то прошу извинения…

– - Извинения! могу ли я сделать усы и бороду из вашего извинения?.. Могу ли я нафабрить эти рыжие волосы вашим извинением?.. Нет, я решительно отказываюсь играть!

– - Ах, какой вы человек!

– - Я не человек, я надворный советник! Я не позволю играть собою всякому… да и сам не буду играть… Прощайте.

Хламиденко ушел. Стригунов чуть не упал в обморок с отчаяния. Только обещания Черницкого уговорить Петра Ивановича несколько ободрили его. Они со всех ног бросились за разъяренным Парисом.

Зеницын остался один. Когда влюбленный робок и нерешителен, тогда он хватается за самые странные средства, чтоб сблизиться с любимой женщиной, только б эти средства были по плечу его робости и нерешительности. Так действовал и Зеницын. Боясь объясниться открыто, он думал, что может заронить искру любви в сердце Задумской, объяснить ей несколько свои чувства, передав на сцене верно и увлекательно любовь и страдания лица совершенно постороннего. Такое предположение ему извинительно: он был мечтатель и верил в тайное сочувствие душ. Надеясь многого от настоящего вечера, он усердно принялся за повторение своей роли, торопясь воспользоваться последними минутами. Вдруг за дверьми послышался шум: в комнату вбежал Хламиденко, сопровождаемый Черницким и Стригуновым.

– - Ты говоришь, что она, Александра Александровна, ангел, штаб-офицерша,-- просила меня играть?

– - Ну да,-- отвечал Черницкий, удерживаясь от смеха.

– - О, как я счастлив!.. Беги же, скажи ей, что я всё для нее сделаю.

– - Да будешь ли ты играть-то?

– - Буду ли я играть? Она просила -- и я не буду играть?.. Разве я камень, разве я пробка, разве я дерево… "Понемногу того и другого и третьего, -- подумал Зеницын,-- а больше всего пробки".

– - Иду, иду, буду играть, хоть бы горы препятствий воздвигала судьба! "

Хламиденко ушел. Андрей Матвеевич молча пожал руку Черницкому в знак благодарности. Чтоб понять столь быструю перемену, надобно сказать, что Хламиденко давно уже таял от взоров очаровательной вдовушки. При своей самонадеянности, он уже несколько раз приступал даже к решительному объяснению, но был отвергаем. Теперь надежда снова ожила в душе его.

– - Половина восьмого! -- с ужасом закричал Андрей Матвеевич, взглянув на часы.-- Только полчаса осталось… Ах, боже мой!

Он побежал со всех ног на сцену. Суматоха сделалась ужасная. Начали одеваться. Наконец поднялся и занавес. Началось представление. Рукоплескания не умолкали почти во всё продолжение драмы. Об игре актеров-любителей и говорить нечего: если б не Зеницын, который один несколько соответствовал своей роли, то драму Шекспира легко было бы принять за комедию. Хламиденко невыносимо кричал, бил себя в грудь, топал ногами и засматривался на одно из кресел, в котором сидела Задумская. Монах Лоренцо, которого играл Пырзиков, нес какую-то ахинею и, толкуя о укрепляющей силе трав, им собираемых, беспрестанно ослабевал от травнику, который пил на сцене под именем целебного эликсира. Вера Леонтьевна кстати и некстати вешалась на шею Зеницыну и портила его монологи пискливым мяуканьем. Зеницын понимал, как смешно его положение в кругу подобных существ, и между тем лез из кожи, то рыдая, то радуясь, то хохоча в припадке неистового отчаяния. У него, как мы уже сказали, была своя цель, цель странная, однако ж, не вовсе нелепая. По достиг ли он ее? Задумская была тут. Она слушала его, -- сначала как все, холодно, равнодушно, потом с некоторым вниманием; наконец с нетерпением ждала она его выходов… Но поняла ли она его? способна ли она была понять его? Черницкий был прав, описывая ее своему приятелю. Она действительно давно сказала сама себе: "Мне нужен или муж -- ребенок душою, который был бы слепо, беспредельно предан мне, или муж -- дурак первого ранга; иначе я никогда не выйду замуж, потому что буду несчастна". Вот почему она была так неприступна для провинциальных любезников, по большей части пустых и несносных. Она знала, что если б ей не удалось найти мужа первого разряда, то есть мужа-ребенка, то мужей второго разряда могла бы встретить вдоволь. До сих пор она видела в Зеницыне человека слишком обыкновенного и вовсе не думала прочить его себе в мужья, хоть сердце много говорило в его пользу; но теперь, когда она услышала его сильную, могучую речь, полную страсти и энергии, она поняла, что в нем есть душа, способная чувствовать глубоко и сильно. Она стала припоминать слова, которые говорил он, робость, какую обнаруживал в ее присутствии: слова показались ей так простодушны и благородны, робость так естественна и невинна, что ее молено было принять лучшим свидетельством неиспорченности сердца и чистоты намерений. Зеницын стал не столько ничтожен в глазах ее, как прежде. Таким образом, мечтательный расчет Зеницына принес ему действительную пользу.

Драма кончилась. Зеницын, разумеется, был вызван и оглушен рукоплесканиями. Много было и других вызовов; только как будто гости сговорились заранее: никто не подал голоса в пользу Веры Леонтьевны. Она одна не была вызвана! Предвидя огорчения своей тетушки, За-думская поспешила на сцену, чтоб успокоить ее обиженное самолюбие. Тетушка бесновалась в полном смысле слова; она готова была вызвать на дуэль всех гостей за то, что ее не вызвали. Нескоро успели привесть ее в память и уговорить играть в водевиле, где она выучила главную роль…

– - Вперед нога моя не будет у Андрея Матвеевича! -- сердито говорила она своей племяннице, выходя с нею за кулисы.

– - Ничего, ничего, матушка! -- кричал ей вслед Андрей Матвеевич. -- В водевиле зато три раза вызовем… Что делать! видно, забыли, забыли… Впрочем, ничего… дело поправимое… Ставь кулису, на которой нарисовано синее небо с черными полосками да три зеленые дерева! -- продолжал он, обращаясь к лакею.