Николай Некрасов - Три страны света

– Давай всего для дорогого гостя! – с дурно скрытой досадой отвечал хозяин.

Чем больше я вглядывался в портрет, тем сильней поражался свободой и тонкостью кисти.

– Скажите, пожалуйста, кто делал? – спросил я, указывая на портрет.

Хозяин избегал смотреть на портрет.

– Кто писал?.. здешний, – отвечал он, не поднимая головы.

– Кто же он?

– Да мещанин здешний.

– Не знаете ли, где он учился?

– А бог его знает! да что, нужно, что ли, вам его? коли угодно, можно послать за ним моего молодца.

– Нет, я так… знаете, очень хорошо сделано.

– Правда, схоже сделано, больно схоже.

И хозяин искоса поглядел на портрет своей дочери.

Я прекратил расспросы, заметив, что они ему неприятны, хоть любопытство крепко поджигало меня. Мы пили долго и много выпили чаю; я люблю чай, да и времени девать было некуда. Моя ненасытность пленила хозяина; он сознался, что хоть у него и генералы живали, но так еще не был люб ему ни один гость, как я.

– Отчего это ваша дочь умерла такая молодая? – спросил я снова, когда хозяин немного поразговорился о своей домашней жизни.

– А бог ее знает! из блажи, батюшка; знать, бога прогневили. Девку-то я в страхе божием держал; такая богомольная была, никогда не прекословила. Да все бабы-то наши: вот они-то; батюшка, всему злу корень… не так ли? ась?

– Так! известно, что у бабы волос долог…

– Да ум короток!.. ха, ха, ха! – подхватил хозяин и долго смеялся избитой пословице, которую я привел очень кстати, она, кажется, расположила его к откровенности; а может быть, и выпитый самовар согрел его душу до такой степени, что он почувствовал необходимость облегчить ее…

– Я вот тебе скажу, – начал он дружелюбным тоном, – как родному, всю правду; что греха таить? девка-то сгибла от дурного дела… супротив родительской воли пошла. Вот бог и покарал; да и мать то ж: дескать, не потакай дурному делу.

В соседней комнате послышался шепот. Я повернул голову и увидал, в полуоткрытую дверь старуху, которая стояла на коленях и молилась перед углом, уставленным множеством образов.

– Марюха была у меня девка красивая, – продолжал купец. – Жидковата маленько, да думал: молода еще, выравняется. Все шло ладно! были у меня в ту пору разные делишки – так дома, почитай, и не сиживал. Раз прихожу, хозяйка бух мне в ноги. – Что, мол, тебе? – Не говорит, а только плачет. – Да говори! – прикрикнул я. "Марьюшка наша, лебедушка моя, сохнет, словно в поле травка". – Что приключилось? – "Батька, отец родной, взмилуйся, не серчай! она у нас одна, как перст, мы уж люди старые…" Я смекнул: дело неладно! Не любил я потачки давать; у меня супротив моей воли пойти не смей и подумать… Осерчал я, прикрикнул и мигом узнал всю подноготную. Вишь ты, уж как они там состряпали, бог весть, только отдай я свою дочь за сынишка мещанина Душникова. Старик, не тем будь помянут, был башка умная, то есть – как бы сказать, не солгать? – на словах отменно все у него выходило, а дело не спорилось, хоть и трудолюбив был, надо правду сказать.

Я понял, что мещанин, видно, был больше теоретик, что в мелкой торговле никуда не годится, да и вообще не слишком пригодно.

– Даже сынишку, – продолжал купец, – не сумел держать в страхе. Он у него из лавки то и знай бегал, ниже последней узды продать не умел с пользой отцу. Книги читал да вот мазал этак!

И хозяин с презрением указал на портрет дочери.

– Ну, сам посуди: примерно, у тебя была бы дочь… вдруг бы какой-нибудь, или… ну, положим, из нашей братьи приглянулся бы ей… а?.. ведь, чай, не полюбилось бы? а?

И хозяин вопросительно посмотрел на меня.

Я утвердительно кивнул головой, чтоб не задерживать рассказа. У меня правило никогда не противоречить тем, кого нет вероятности переубедить.

– Ну, вот так же и мне, – продолжал купец, довольный, что нашел собрата по убеждению, – не след был с мещанами родниться. Батька мой был купец, да и дед-то купец, и никто мещанок в дом не приводил, не срамился. А тут на тебе зятька мещанина-голыша. Да что бы сказали про меня добрые люди? знать, денег нет? аль дочь у него какая-нибудь, с позволенья сказать, потаскушка, что ее за мещанина выдают? Я так расходился, что мои бабы словно неживые стали, тише воды, ниже травы; послал за стариком Душниковым: так и так, говорю, сам знаешь, стать ли мне, купцу… Он же мне должен был, я и пугнул его. Гордая был голова! "Ты, – говорит, – меня не пугай, я ничего не боюсь; воля твоя, Прокоп Андреич, хоть сейчас все продам, деньги ворочу. А что до моего молодца, так я сам бы не дал ему моего родительского благословения: я сына своего не попущу в чужой дом итти, а пусть жену в дом возьмет; да ему, щенку, надо еще уму-разуму учиться, а не о жене да детишках думать; я, – говорит, – его в Москву пошлю: пусть в чужих людях поживет, горя попытает". Супротив такой разумной речи не стать спорить! Простились мы дружественно, – молодца отец в Москву отослал, в сидельцы к одному земляку; вот я и поотдохнул… только все мои бабы как-то невеселы. Хозяйка моя то хлебы испортит, то квас, то к празднику пироги забудет испечь. Просто напасть! да я такой вольницы и не видывал! А Марюха моя словно свечка тает. Я смекнул дело, – свах за бока: давайте женишка, только, чур, хорошего! У меня, признаться, уж был на примете один: вдовый, разумная голова, добро мое не пропало бы в его руках. Как узнали мои бабы, что свахи на двор, вой подняли, а я дело повернул круто, да и говорю своей хозяйке, чтоб завтра гостей ждала. Марюха вытаращила на меня глаза, словно съесть хочет, потом бух в ноги да и говорит: "Сударь-батюшка, не хочу я замуж итти, дай мне у тебя умереть". Вижу, дело плохо! что блажи потакать? "Коли ты, – говорю, – ослушаешься, то я знать тебя не хочу!" Сами изволите знать, кому нужна дочь ослушница?

Я опять кивнул головой.

– Девка взвыла, – продолжал купец: – "Сударь-батюшка! воля твоя, лучше убей, замуж не пойду!" да вдруг и замолкла, лежит, точно мертвая. Мать взмолилась, ноги мне целует. "Она, родимый, у нас одна, – говорит, – взмилуйся!" Срамное дело баб послушаться! Велел я своей хозяйке, чтоб к завтрему – пироги пекла да дочь свою нарядила, а коли Марюха не явится к жениху, так я…

– Что же, она явилась?

Хозяин нахмурил брови и глухим голосом отвечал:

– Нет! ее не нашли в доме.

– Куда же она девалась?

– Бог ее знает! Я чуть и хозяйку не потерял… вот бы на старости один, как перст, остался! Год с лишним лежала в постели, дом вверх дном пошел, – так я уж тогда и позволил ее-то Портрет повесить (и он указал головой на портрет дочери). Думаю, хуже: на старости одному не остаться бы… ну, пусть.

– Куда же она бежала? – спросил я.

– Ума не приложу! – сначала думали, что в Москву махнула; да я разузнал, что ее там у него никто не видал… Жива ль она, аль нет, Христос знает!