Сергей Клычков - Чертухинский балакирь

Сказано же: аще бога любит, а брата… норовит за воротки… Что тому бывает?.. То-то!..

У стариков во многом, если хорошо и умно рассудить, была куда голова больше на месте, чем теперь у какого-нибудь бородача, который скулит об изгнании веры. Ему бы, вишь, только с тарелочкой по церкви ходить да собирать в нее божьи слезки - мужичьи гроши!..

Полно-ка, вспомни, как инакую веру гнали, было время, сами попы: поличные да десятские [12], словно разбойника, посмотришь, поймали, с душегубами настоящими вместе в Сибирь на поселение ссылали, кто им враскосок шел да вразрез про бога говорил. А все отчего?.. Были злы и глупы!..

Вера в человеке - весь мир!..

Убить ее никогда ничем не убьешь!.. Разве вот сама она сгаснет, как гаснет лампада, в которую набьются с ветра глупые мухи, летя из темноты на лампадный огонь… как сгаснет, может, и… мир!..

*****

Много с самой ранней поры передумал Спиридон Емельяныч с братом Андреем о вере…

Самое главное: вера без дел?.. Вот вопрос!..

Были молоды оба, и по силе во всех Гусенках им не было равных… Куда бы, кажется, силищу девать?.. Спиридон Емельяныч однажды осерчал за что-то на лошадь на пашне и у всех на глазах так долбанул ее по хребту кулаком, что она присела, бедная, и в этот день уж совсем не пахала…

Были оба жадны до работы, трещало все у них под рукой и ломилось, землю пахали так, что ахали мужики: борозда - как канава, прокос пройдут - две тройки проедут, а все не усиделось дома…

Православный чин не по духу пришелся…

Неправды много!..

Думали, думали оба они, как тут им быть, и решили в одночасье в монахи идти, бежать на гору Афон!..

В одно время так и сделали: не простившись и не сказавши старикам ничего, потому что только зря бы завыли, бросили они им на старые руки большое хозяйство и сами куда неизвестно ушли… Видел только их в то утро пастух поутру, когда еще из ночного лошадей не залучал, как они пробирались, как воры, задами, да и принял их за воров… Думал, что цыгане с обротью по лошадей, почему и не окликнул, а только притаился: куда-де пойдут?.. Потом в Гусенках говорил:

- Братья ушли на зарю!..

Долго Емельянычи болтались по белому свету, где только не побывали, в монастырях разных одного звону сколько переслушали, а все что-то сзади пихало вперед и вперед…

Пришли так братья на гору Афон, гора высокая, выше ее на свете и другой-то, пожалуй, нет, в облако вершиной своей уходит, и с нее, с вершины самой главной, видно, что на небе за облаками делается…

Только нечего зря говорить: престола они там не увидели, как болтают иные!..

На Афоне братья сначала служками поступили, а потом и постриглись. Стали они монашить, друг от дружки в разных кельях, поодаль.

Так и промонашили бы они, может, всю жизнь, потому что в монастыре им поначалу очень понравилось - больно гора, главное, высока, на ней и человеку как-то легче дышать, и думать можно правдивей на такой горе о боге и вере, да и строгота была в монастыре знашь какая: в та поры не было еще отврата и пьянства среди монахов - монахи были что надо, и брюхо у них не росло, как бабье беремя…

Да, видно, было им не суждено!..

*****

В первый же день после пострига, когда Спиридон Емельяныч пришел от вечерни в свою келью, случилась с ним истовая, про которую он ни слова долгое время никому не говорил…

Когда Спиридон Емельяныч зажег лампадку пред образом Всех Скорбящих и вздумал пред всенощной немного прилечь, он на постели увидал толстую рыжую девку… Руки у нее были раскинуты в стороны, словно налитые, крепкие, как репяные, и стыд еле прикрыт монашьей скуфьей… Нагая! Лежит девка на голых досках его монашьего убогого ложа и так-то хитро подмигивает Спиридону: дескать, эй, ты там, монашек божий… Хошь, бородой покрой, хошь рогожей!

- Тьфу!.. - тут же сплюнул Спиридон Емельяныч.

А девка глядит в искосок, по всему телу рассыпаны веснушки: ради соблазны плотской черт всегда эти веснушки носит за пазухой, только если молитву вовремя сотворить, так веснушки будут уже не веснушки, а так, сор на полу… Всегда они у этого черта наготове в полной горсти…

Спиридон Емельяныч хорошо это знал, сплюнул опять и перекрестился.

- Кто ты такая будешь, рыжая погань? - спрашивает он, мало, правду сказать, чего струсив…

Девка напружила груди, уперлись они ей в подбородок, и из сосков полилось молоко, на щеках девки загорелся румянец, как пламя, срываясь со щек языками, как костер на ветру, и губы вдруг налились малиновым соком, словно их раздавили, и по всему телу так и запрыгали быстрой дрожью под тонкой кожей едва заметные жилки…

"Вот так дойла!" - удивляется про себя Спиридон Емельяныч. Девок он во всей их натуре еще не видал, - когда, бывало, купаются деревенские на пруду али в реке, так всегда в сторону. Пытают, бывало, охальничать: "Дон-дон-Спиридон. Спиридон пройдет и… хоть бы ха!.."

- Кто ты? - шепотом спрашивает опять Спиридон Емельяныч.

- Плоть твоя, Спиридон Емельяныч… твоя непомерная плоть!..

- Аминь, рассыпься!..

Да не помогает…

Девка как ни в чем не бывало: лежит и лежит, и из грудей у ней течет молоко, как из коровьего вымя с утелу…

Нечего делать: лег Спиридон Емельяныч на голом полу, от той же силы, должно быть, тут же заснул и всю ночь прогрезил, что рыжая девка катается на нем по келье верхом, и что величиной она сама с Афонскую гору, и что грудь у нее как обрыв у горы, который выходит к самому морю и висит над морем, как только - дивиться надо! - не оборвется!.. А из грудей за ночь налилось молока по самый приступок, и Спиридон плавает в нем и подняться на ноги не может… Девка сидит на нем верхом, и, слышно, она, как монастырский колокол, над головой выбивает в ухо своим проклятым боталом:

"Дон-дон-дон-Спиридон!.."

Поутру проснулся Спиридон Емельяныч, глядит - и всенощную проспал, и к ранней теперь опоздаешь… Посмотрел Спиридон Емельяныч на голые доски: вроде как никого!..

Только рясу ему словно пробило дождем!..

Так и пошло изо дня в день… Спиридон ни гу-гу никому, а сам сон и аппетит потерял, сохнуть стал и так спал с лица, что больше смахивал на худого медведя, чем на монаха…

*****

Так и промаялся бы Спиридон Емельяныч и высох в щепу, если б все не разрешилось помимо его…

Покаялся как-то ему Андрей Емельяныч, что видит он в главном соборе часто какого-то большого монаха с клобуком на голове чуть ли не в аршин величиной, потом его никогда не встречал, ни за трапезой, ни на какой монастырской работе… Этот-то самый монах будто ходит по церкви, заложивши руки за спину, как староста, и только и делает, что тушит и зажигает лампады и свечки перед образами, и ни разу не заметил Андрей Емельяныч, чтобы он при этом хоть бы как-нибудь лоб перекрестил…

- Ты бы сегодня встал рядом со мною, я тебе его покажу!..