Сергей Клычков - Чертухинский балакирь

- Что ты мне скажешь на это?.. Да ничего ровным счетом, потому сказать тут нечего: мужики все в ад пойдут!.. Понял ты это? Потому разве мужику косолапому по огненной нитке через геенну в лаптях пройти?.. Не пройти!.. Один разве вот… Недотяпа!.. Да ведь и он теперь не Недотяпа, а… Варсонофий… чин у него… высоко - не перелезешь!.. Понимаешь ты меня али по своей мужицкой привычке ничего не понимаешь и… не хочешь понять?..

- Аминь!.. Аминь!.. Аминь!..

- Эко наладил: пока язык не прилипнет!.. Раскумекай хорошенько, что я тебе говорю: иди с братом отсюда хоть на большую дорогу, а только иди и в церкву больше ни-ни… потому все равно: ты мужик, и на том свете, окромя как в аду, места тебе нигде не найдется!.. Только вот что еще: когда будешь уходить, не забудь захватить Недотяпин армяк: мужичья одежа!.. В ней, брат, ни на этом, ни на том свете никуда не пролезешь!..

Сказавши эти слова, монах отвернулся от Андрей Емельяныча и одним дышком задул огонек в неугасимой лампаде, приставивши к ней с другой стороны черную руку, на которой - видел в последний миг Андрей Емельяныч - пальцы сложились в щепоть.

*****

Тьма, как черный ветер, бросилась со всех углов на Андрей Емельяныча, со всех сторон, почудилось ему, затолкали сильные руки, запихали под бока костяшки, выгоняя его из собора; волосы зашевелились на голове Андрей Емельяныча и приподняли скуфью у него на голове, и скуфью чья-то невидимая рука сорвала с головы и откинула далеко в соборную темь, и она ударилась где-то об угол и разбилась о камень, как склянка, жалобно на весь собор прозвенело, и в этом звоне послышался ему прощальный колокольный звон с Афонской колокольни, на которой бессменно ходит круглые сутки великий отшельник, вызванивая время и призывая монахов на молитву… Пробил двенадцатый час!..

Не помнит Андрей Емельяныч, как он выскочил из собора, как нашел двери на выход и как добрался в осенней - глаз выколи - темноте до братниной кельи, только в эту же ночь оба брата, ничего никому не сказавши и ничего не объяснивши, навсегда убежали с Афона.

*****

Была этой ночью буря большая, море в берег билось с разбегу, на улицу было не выйти: унесет! Дождь хлестал наполовину с градом в куриный желток, и потому только поутру монахи, пришедши в обычный час к собору, никого в нем не нашли, хотя все было цело, покровы и оклады как ни в чем не бывало, только в неугасимой огонь не горел, и не было в ней даже фитиля с поплавком, на дне плавали в масле какие-то жучки и ночные черные мухи, которых днем не видит человеческий глаз, потому что живут они ночью.

Позвали тут же игумена, освятили с большим торжеством и печалью лампаду, и никто хорошо не мог объяснить, почему братья убежали из монастыря и почему после них погасла лампада.

Только много спустя как-то ударил отшельник на колокольне не в час, послушник, прислуживавший ему, побежал со всех ног по ступеням на звонарню, отшельник знаком дал понять, что с ним говорить ему не о чем, потому немедля к нему поднялся игумен. Подвижник какой уж год ни с кем ни слова не говорил, а тут нарушил обет и опоганил язык лживой человеческой речью.

Приснился в ту ночь отшельнику сон, и по этому сну все так выходило: беглые монахи были совсем по душе своей не монахи, а христопродавцы и погубители истинной веры, что они и в монастырь-то пришли с болотной стороны, где живет вся нечистая сила [13], только за тем, чтобы в нужное время и в положенный срок скрасть неугасимый огонь правой веры из соборной лампады, зажженной некогда неведомым странником Варсонофием; сей Варсонофий-де, хоть и был при погребении так по монашеству назван, но на самом-то деле был просто посланник божий, и теперь в его могиле нет ни гроба, ни костей после него не найдешь, потому что был он не человек, а только образ его и подобье… Сей-то странник и явился во сне отшельнику и все ему объяснил.

Пророческому сну тут же все поверили, потому что молчальник был и смиренник и вправду большой, тем более нельзя было не поверить, что когда после разговора игумена с отшельником хватились Недотяпина армяка, так на том месте, где он висел, даже гвоздя не осталось… Каким способом и когда пропал он из притвора, так и осталось для монахов загадкой, но понемногу стали забывать об этой не суть важной пропаже, и скоро и сама память о чудесном страннике начала забываться, и промеж папертных плит надмогильного храма, похожего издали на большую игрушку, тонким усиком пробилась зеленая травка.

Так с той поры и осталось за сказку: кто же был безвестный странник, нареченный при погребении Варсонофием по монашеству, ангел божий али простой мужик Иван Недотяпа?..

Действительно с собой унесли Спиридон и Андрей Емельянычи армяк столь дивного странника Варсонофия или этот армяк пропал как по-другому, нам трудно об этом судить…

По возвращении домой оба брата мало с кем рассусоливали, как, где и что, как это делают все бывалые люди, всегда прибавляя для-ради занятности к тому, что и впрямь с ними случалось.

Вернувшись, Емельянычи стариков своих в живых не застали, дом стоял заколочен, на окнах доски набиты, на крыше который год росла по сгнившей соломе густая крапива, и от всего их большого и когда-то обильного, как ни у кого, хозяйства только и остались голуби, которых братья раньше водили.

- Смотри-ка, встречают! - сказал Спиридон, показывая на пару белых голубей, ворковавших громко с похиленной застрехи на дорогу, по которой шли братья к отцовскому дому. - Словно знали, что мы вернемся…

- Она - птица!.. - неопределенно ответил Андрей и перекрестился, вступивши на сгнившую ступень галдарейки.

Сильно оба они изменились, сначала и признавать никто не хотел. Сбежались Гусенки как на пожар - на братьев смотреть. Оно и действительно было чему изумиться: сколько времени и вести о себе никакой не подавали, а тут враз взяли да и заявились как ни в чем не бывало!.. Думали сначала все, что самозванцы, потом, как вышли братья на работу, так решили, что они самые и есть, потому памятны были у всех прокосы их и валы в сажень толщиной.

Починили Емельянычи дом живою рукой и сразу принялись опять за хозяйство… Где поработают в поденщину, кое-что продали из барахла после отца; не прошло и полгода, как колесо опять ровно и упорно в дому завертелось, к тому же Спиридон скоро женился, взял из столоверского зажиточного дома, а Андрей Емельяныч остался на холостой ноге и, как говорили про него мужики, стал еще пуще зашибаться молитвой и книгой.

Правда, в церкви их видали обоих нечасто… Видно, что ходили в нее больше для отвода глаз, как тогда и все столоверы, чтобы попы не косились и чего не подозревали - попы везде нос совали.

Может, так и пошло бы все у них по-хорошему, потому что работники были оба лихие, что пахать, что косить в монастыре не разучились, а будто даже лучше еще да складнее все у них выходило: Андрей на лугу так уложит травяные валы - издали примешь за иконный оклад, когда трава на другой день от росы пожелтеет, а пашня - как книга с прямыми строками, раскрытая на самой главной странице: только читай, если разум имеешь!..