Сергей Клычков - Князь мира

Солдат почесал недоверчиво в затылке и хмельно улыбнулся:

- Ишь ты, память-то какая девушкина стала… ну, вот убей меня - не помню!

- Это у тебя писаньем отшибло!

- Сумно мне что-то: пойти посмотреть!

- Поди, поди, фефя, глаза разуй, слепой куклюй!

- Подожди, - говорит строго солдат, - погоди: надо проверить, потому что бабе так поверить нельзя! Баба сама себе правды не скажет!

Завернул он поспешно за угол дома и распахнул настежь калитку на огород, в огороде межи лежат от прошлогодних гряд, и у частокола щетинкой вылезла на припеке осочка, и уже взлохматилась местами молодая крапива.

"Гряды бы перекапывать надо, а тут балушки у старика на уме", - уже без смеха подумала Марья, но тут же опять залились у нее румянцем и запрыгали щеки, когда солдат в Михайловом виде, как бы робея, подобрался к той самой меже, в которую и в самом деле Марья повалила огородное чучело, думая сейчас же приняться за перекопку, а чучело стояло на самой середке гряды, расставивши руки, и только мешало, - подобрался, видит, нагнулся, сослепа еще не веря глазам, а из межи… Тут у Марьи захватило дух и по спине побежали мурашки, и на глазах застыли слезинки, которые одна за другой катились от смеха: из межи у Марьи совсем на глазах выскочил живой человек, очень даже похожий на пономаря, такой же кудлатый, волосы самоварного цвета, и по росту как будто подходит, только вместо подрясника в чучельном балахоне с латками и заплатками на каждом вершке, - вскочил и на ее Михайлу с кулаками!

- Чтой-ти-ка?.. Что же ж это такое?.. Видится, что ли?.. Ай уж люди до того заговорили, что и сама стала верить?.. - протерла Марья глаза, глядит: да, пономарь!

А в дыры так и сквозит белое, ядреное тело кутейной породы, и щеки круглые, словно налитые, лосные, лампадным маслом вымазаны, и глаза, как стекляшки, на солнце горят.

- Михайл… а Михайла, - задохнулась Марья.

Жалко уж стало старика, али и в самом деле перепугалась и потеряла всякое соображенье, но солдат, видимо, мало струсил, обернулся только на Марью, мотнул ей головой: дескать, что - видела?.. - а потом пригнулся чуточку и со всего маху ухватил балахон по середине, у пономаря глаза вылезли и болтаются сбоку, страшно уставились на Марью, руки смешно заболтались по сторонам, и ноги достают землю, а достать никак, видно, не могут, подтащил его солдат к частоколу и, поднявши на обеих руках высоко над головой, забросил на другую сторону в крапиву.

Показалось Марье, за частоколом тут же кто-то стремглав пробежал мимо дома в направлении к церкви, но кто это был, некогда было смотреть, потому что солдат сплюнул за изгородку и, подошедши к Марье, сказал:

- Ишь ты, дело какое!

У Марьи морозец еще пуще побежал по спине, как мышонок, упавший с потолка за рубашку; смотрит она на солдата и уж не смеется, но тот, видимо, не замечает ни смущения ее, ни испуга:

- Ишь ты, дело какое! Ведь верно чучело, Марья. Прости Христа ради! И верно ты сказала: глаза напучило!

- Чучело? - в расплохе переспросила Марья.

- Не то чтобы оно - оно, а и вроде как да! - сморгнул солдат. - Ишь ведь, что померещиться может!

- Ты же сам прошлой осенью ставил!

- Ничего не скажу: совсем, совсем из головы вон! Прости Христа ради!

- Вот видишь, Михайла, ты другой раз лучше смотри… а людям не верь, - спокойно сказала Марья, пришедши в себя с глазу на глаз с солдатом.

- Ладно… жена, говорится, мужу: хватит и ему же!.. Пойдем в избу, да становь самовар! Экое дело! Память отшибло!

Марья отперла дверь и покорно вошла в сени, не нашедшись ответить.

Солдат подхватил ее под локоток в сенной темноте и прошептал на ушко:

- Промеж прочим, дай вам, бабам, только потачку!.. Ишь, глаза-то у тебя как волчьи ягоды - несытые! Ну, ладно… не буду, смотри не шарнись затылком о притолку!

В темноте горели у Марьиного уха два уголька, но она их не видала.

Вошли они в избу, в избе ничего, чистенько, только по середине матица лопнула и потолок выгнулся, как верблюд в пустыне, и половицы под ногой словно живые.

Марья бросилась к печке, а солдат степенно помолился щепотью на образ Миколы в углу, осмотрел все хозяйским глазком и - на полати:

- Я малость, Марья, с похода сосну!

- Мигом, Михайлушка, алялюшки будут готовы! - пропела Марья из-за печки, глаз у нее разбежался и в грудях от удивления сперлось: не месила, не квасила, когда из дома уходила, а из квашни, гляди, тесто лезет через края на залавок!

Сунулась Марья на полку, заспешивши, чтобы тесто совсем не перепузырилось, глядит: в масленке свежее масло, было только с перушка побрызгать, чтобы края у хлебов к плошкам не припекались, а тут так и течет слеза за слезой по глиняной кромке…

Глянула подальше: э-э, сметаны горшок, свиной бок торчит с нагульным салом, а в самом углу уставилась на Марью паленая баранья голова стеклянным глазом, с не отбитыми еще рогами, завернутыми в три поворота, то-то -баран!

Смекай: значит - студень!

"А должно, что недаром люди прозвали Михайлу Святой, - думает Марья в своей простоте, - всего и мяса-то было в дому, что вошки да блошки, а тут ишь - полны все плошки!"

Не взглянула Марья на радости на образ Миколы, всегда он сам, бывало, раньше смотрит к Марье за печку, тихий тоже вроде Михайлы, глаза в чаду да зимней темноте тоже ослепли, лик по местам тоже облупился и покрыт густым слоем сажи, а все же его разберешь, смотрит за печку и словно спросить Марью хочет:

- А хороши ли вышли седни, Марьюшка, хлебы?..

А сейчас ни глаз тихих, ни блаженной улыбки не заметно, отвернулся к стене, где сколько лет паутина дожидается пожара, в углу же темно, низкие окна, и лампадку сколько времени не зажигали, - да и в глазах у Марьи не угодничий лик, а баранья паленая морда с такими рогами, что редкость, спросить же Михайлу Марья боится, потому что съестное не мужицкое дело, да и с полатей в это время скрипнуло, и солдат сердито окрикнул:

- Поворачивайся, Марья… у нас чтобы раз-раз, и готово!

- Живой рукой, Михайлушка! - еще ласковее ответила баба.

- То-то, баба, смотри: жена ты мне али нет?..

- Жена, Михайлушка, как есть твоя свойская!

- То-то!..

Разлегся солдат и захрапел, трубит у него в ноздре полковая труба, Марья не раз было пугливо высовывалась на этот храп из-за печки, потому что Михайла раньше так не храпел, больше свистом спать не давал, да не подумала ни о чем, потому что было не до того: тут так все и ходит в руках, так все в руки само и суется, в печке огонь машет на Марью красными кулаками, вытягивает в опечье длинную шею, вот-вот выхлынет в избу, дрова трещат, как перед свадьбой, и алялюшки прыгают со сковороды в широкое глиняное блюдо, на диво рыхлые и сдобные, словно Марьины щеки, а не алялюшки, с дырочками посередине, и в дырках вкусно пузырится душистое конопляное масло - по горнице дух идет, чихать хочется!