Юрий Тынянов - Смерть Вазир-Мухтара

Тут — постель, холодная и белая, как легкий снег. И болезнь укрыла его с головой.

Ему причудилось:

Отец его, Сергей Иванович, бродит широкой, сгорбленной спиной по детской комнате. Он в халате, халат висит, он его подбирает одной рукой. Короткие ножки отца чуть видны из-под длинного халата. Грибоедов внимательно смотрел на эту широкую спину, которая была его отцом. Отец сейчас слонялся по детской комнате и искал чего-то.

— Папенька глупые, — это сказала вечером горничная девушка.

Он почувствовал вдруг, что любит эту широкую спину и небольшого человека, что ему все время его недоставало, и очень приятно, что он неторопливо бродит по его комнате.

Отец, спиною к нему, подходил к горке с игрушками, поднимал их и заглядывал за них. Упало коричневое пасхальное яичко и не разбилось. Он выдвинул ящичек красного дерева и, отклонившись, заглянул.

Тут ввернулась маменька, Настасья Федоровна.

Настасья Федоровна вертелась вокруг папеньки, увивалась, маленькими хитростями она хотела его отвлечь, чтобы он не делал того, что делает. Но отец, не обращая на нее никакого внимания, как будто ее и не было, все ходил по углам, притыкался к столам, выдвигал ящики, медленно смотрел в них. Он наклонился под стол и заглянул туда.

— Странно, — сказал он серьезно, — где же Александр?

— Но Алексаша, но Алексаша, — вилась Настасья Федоровна, — здесь нет Алексаши.

На отцовском халате висела кисточка на длинном шнурке, и она волочилась по полу, как игрушка.

Тогда отец, поддерживая халат, все так же медленно повернулся в ту сторону, где лежал Грибоедов.

У него были круглые морщины на лбу и маленькие удивленные глаза. Он стал подходить к постели, на которой лежал и смотрел Грибоедов, и стала видна небольшая, белая, прекрасная ручка отца. Отец отогнул одеяло и посмотрел на простыни.

— Странно, где же Александр? — сказал он и отошел от постели.

И Грибоедов заплакал, закричал тонким голосом, он понял, что не существует.

— Лихорадка в высшей степени, но может быть, может быть… и чума, — сказал тихо доктор Аделунг и покрыл его одеялом.

Елиза попятилась к двери.

Фаддей ехал на извозчике и поглядывал по обеим сторонам Невского проспекта.

Наконец он увидел знакомого. По Невскому шел Петя Каратыгин. Он остановил извозчика и помахал ему. Петя, однако, не подходил. С некоторых пор он чувствовал свое значение. Водевиль его ставился на Большом театре.

— Подумаешь, — сказал Фаддей, — фанаберия и фордыбачество такое, что боже оборони.

Он слез с извозчика и велел подождать.

— Петр Андреевич, знаешь новость: Александр Сергеевич женится. Как же, как же, на княжне, на Чавчавадзевой. Красавица писаная, получил известие.

Он сел на извозчика и поехал дальше.

Петя Каратыгин посмотрел с удивлением ему вслед, и Фаддей, заверяя, опять помахал ему ручкой. Петя шел по Невскому проспекту и не знал, что ему делать с новостью.

Наконец у Мойки он встретил своего старого товарища, Григорьева 2-го, выжигу и пьяницу, который раньше ему покровительствовал.

— Знаешь новость? — сказал он. — Грибоедов-то женится на княжне Цицадзовой. Губа не дура. Ей-богу, только что получил письмо.

Григорьев 2-й зашел в кофейню Лоредо и съел два пирожка. Увидев знакомого кавалергарда, он спросил:

— Что тебя, братец, не видно? Маршируешь все?

— Да нет, так, — сказал что-то такое кавалергард.

— То-то, что так. А ты слыхал, Грибоедов женится? Только что из первых рук. На княжне Цициановой.

Кавалергард пошел, бряцая шпорами, и окликнул молодого офицера:

— Ты куда?

— В Летний.

— Я с тобой. Ты, кажется, родственник Цициановым? Тетка офицера была свойственницей старой княгине Цициановой, жившей в Москве.

— Ну?

— Грибоедов женится на Цициановой.

— А!

Молодой Родофиникин остановился с офицерами и тоже узнал о Цициановой. Вечером Фаддей в театре подошел к Катеньке Телешовой, поцеловал ручку и сообщил.

— Знаю уже, — сказала Катя сурово, — слыхала. Пусть женится. Я ему счастья желаю.

Надулась и повернула Фаддею такие плечи, что ему захотелось их поцеловать.

Вечером же старый Родофиникин сообщил Нессельроду, что следует немедля послать высочайшее повеление Грибоедову ехать в Персию. Нессельрод согласился. Сели играть в бостон.

Ночью, когда Фаддей вернулся домой и хотел рассказать Леночке, она лежала носом к стене и, казалось бы, спала. Он покашлял, повздыхал и, когда она обернулась, рассказал ей.

Но она не спала и сказала даже с некоторым негодованием:

— Ты ничего не понимаешь. Александр Сергеевич не создан для семейной жизни. Das ist doch unmöglich. Это завяжет его, и он больше не будет писать комедию.

— Ну да, завяжет, — сказал Фаддей, немного смутясь, — не на того наскочила. Он такую еще штуку напишет, что…

Фаддей посмотрел испуганными глазами.

— Вот что он напишет. А не комедию.

Потом, стаскивая сапоги, он сказал примирительно:

— Говорят, Пушкин на Кавказ просился. За вдохновением. Или в картишки поиграть. В долгах по горло сидит. Только нашего не перешибет, шалишь. Про фонтаны во второй раз не напишешь. Баста.

Но когда он влез под одеяло и простер свои руки к Леночке, оказалось, что она уже спит мертвым сном и холодна, как статуя в Летнем саду.

Голову ломит с похмелья так, что ноги не держат.

«Заболею», — думает Грибоедов.

Стоят они на снегу, на поле, вдвоем с чужим офицером.

«Якубович, нелегкая принесла. Ведь он на каторге».

А двое стоят поодаль, в снегу, в одних сюртуках, и им холодно. Белобрысый — это Вася, смешная персона.

«И зачем я их вытащил сюда, когда я болен».

И все они целятся без конца, тоска такая.

«Стреляйте же!»

Ни выстрела, ни дыма, но Вася упал. «Хорошо».

Хорошо, потому что можно будет сейчас домой, напиться горячего чаю — и лечь — и спать.

Тут его Якубович толкнул в локоть.

И как пуля выскочил Александр Сергеевич.

Белобрысый лежит смирно, а он пляшет над ним, поет ему песню. Песня старая, как Москва, песня старорусских блудников на кружале. Он приплясывает:

— Эх ты, репка, ты матушка моя.

— Вот тебе, Вася, и репка.

Он поет, он безобразничает и зорко в то же время смотрит на студень глаз: куда его припрятать?

— В прорубь, — говорит он тихо и деловито.

— В лес? — говорит он белобрысому мертвецу. — А, Вася?

Он волочит его за рукава, в которых болтаются руки. И белобрысый смотрит на него.

— Ай, — говорит вдруг бесстыдно белобрысый (не ай, а: ать), — мне щекотно. Куда ты меня, дурак, тащишь?

Он жеманничает.

Грибоедов прячет его неумело, и все видят.

— Вот так так! Вот так так!

— Проюрдонил! Проюлил!

— Недосмотр какой!

— Слово и дело! Вяжите меня! Пардону прошу! Только в постель уложите, только чаем напойте, только его схороните, белобрысого Васю, треклятого.