Натан Щаранский - Не убоюсь зла

После напряженной паузы я услышал:

- Как, вы говорите, вас зовут?

- Щаранский Анатолий Борисович.

- А за кем наши люди следят?

- За Щаранским Анатолием Борисовичем.

- Что? Дурака валяете? Еще только двенадцать часов, а вы уже пьяны? Думаете, что если звоните из телефонной будки, мы вас не найдем? Выругавшись, он бросил трубку. Я позвонил вахтеру.

- Скажите этим людям в вестибюле, что я говорил с их начальником и он не подтвердил их слов. Если они немедленно не покинут институт, я вызову милицию.

Через пять минут дежурная сообщила мне, что непрошенные гости ушли. Я выглянул в окно. Да, бушует снежная метель, а мои "хвосты" мерзнут в машине.

Со временем я даже стал ощущать некоторое чувство ответственности за их поведение. Как-то в автобусе один из них был явно навеселе, и вел себя оскорбительно. Меня возмутило то, как он выполняет свою ответственную государственную миссию: ведь мне ничего не стоило убежать от него. Вместо этого я подошел к ближайшей телефонной будке и позвонил дежурному КГБ.

- Говорит Щаранский Анатолий Борисович. Ваш сотрудник, который ходит за мной, пьян.

- Наши люди ни за кем не ходят, - последовал стандартный ответ.

- Я нахожусь около метро "Кировская"; ваш сотрудник в нескольких метрах от меня, да и ваша машина здесь недалеко. Я подожду минут десять, а потом позвоню иностранным корреспондентам.

Прошли считанные минуты, и один из подоспевших новых "хвостов" быстро выскочил из машины и сменил своего нетрезвого коллегу, который на много месяцев выбыл из команды моих "телохранителей".

Конечно, смеяться над "хвостами" было куда легче, чем над следователями КГБ, имевшими сегодня власть над моей жизнью. Но, взяв, наконец-то, верный тон в разговоре с Володиным, я твердо решил не воспринимать моих тюремщиков слишком всерьез.

Я полагал, что тема "сбора секретной информации по заданию ЦРУ", поднятая третьего мая, будет в последующие дни развиваться. Однако Черныш продолжал задавать вопросы о поправке Джексона, о наших демонстрациях, поездках в другие города, встречах с иностранцами, интервью корреспондентам, работе Хельсинкской группы. Правда, теперь они носили уже не общий, а вполне конкретный характер. Мне предъявляли различные документы, изъятые во время обысков у отказников и членов Хельсинкской группы в последние недели перед моим арестом. Иногда вместе с текстом документа следователи показывали мне вырезки из западных газет, где говорилось о нем, и спрашивали: "Когда это написано? Где? Чья идея? Кто печатал? Кто собирал подписи? Кто и как передал на Запад?"

Обсуждать обстоятельства составления документов я отказывался, говорил лишь о причинах их появления, подтверждал свое авторство. Но каждый такой документ, независимо от того, когда он появился на свет - четыре года назад или за несколько дней до моего ареста, - вызывал поток воспоминаний. Я заново переживал события последних лет, полнее ощущая связь двух миров -того, что остался за стенами тюрьмы, и того, в котором я жил сейчас.

На одном из допросов меня ожидает сюрприз. Сначала следователь показывает мне бюллетень "Протоколы Конгресса США" с выступлением сенатора Джексона, где тот полностью приводит заявление большой группы отказников из разных городов СССР в поддержку поправки. Среди семи десятков подписей есть и моя. Я подтверждаю свое авторство, опять говорю о причинах, вынудивших нас, евреев, желающих уехать из СССР, искать поддержки у мирового общественного мнения и, в частности, у Конгресса США. Попытки допросить меня о конкретных обстоятельствах появления этого заявления и его передачи Джексону я отклоняю стандартной формулой.

Затем Черныш дает мне тот же документ с подписями, отпечатанными на машинке. И наконец черновик - сильно измятый листок с печатным текстом и фамилиями под ним, большинство которых внесены туда моей рукой. Я опять отказываюсь говорить о конкретных обстоятельствах. Но помню-то я их отлично.

В конце семьдесят пятого - начале семьдесят шестого годов в Америке вновь - возможно, в связи с предвыборной кампанией - обострилась дискуссия вокруг поправки Джексона. Киссинджер утверждал, что от нее больше вреда, чем пользы, что она только ухудшила положение советских евреев. Высказывания такого рода были опасны не только потому, что, по нашему глубокому убеждению, не соответствовали истине, но еще и по той причине, что советские власти воспринимали их как своего рода указания к действию и немедленно начинали доказывать правоту противников поправки новыми репрессиями.

Потому-то в феврале семьдесят шестого года мы и отправили еще одно послание Конгрессу США. В очередной раз пришлось мне посредничать между различными группировками в алие для согласования текста и сбора подписей. Впрочем, особых трудностей в тот раз не было.

После того, как к тебе попадают наконец все копии письма с подписями под ним - один листок, к примеру, принесли с семинара ученых, другой - с улицы Архипова, - остается лишь перепечатать еще раз окончательный текст, свести под ним воедино все подписи и передать его корреспондентам.

Где-то в середине февраля сообщение об этом заявлении появилось в западной прессе. Прошло месяца два, и вдруг Айрин Маниковски - руководитель вашингтонского отделения " Юнион оф коунслз фор соувьет джуэри" - срочно запрашивает у меня письмо: Джексон хочет зачитать документ в Конгрессе, проект у Айрин текст, а его нет. Не знаю, как это получилось, - то ли я допустил накладку, то ли очередной мой пакет затерялся по дороге...

Туристы, которые взялись передать Айрин заявление, уезжали утром следующего дня, а копии с окончательным списком подписавших у меня не было. Я порылся в своих бумагах, нашел копии этого заявления, полученные от разных групп отказников, переписал на отдельном листе его текст, вновь сведя воедино все подписи, и понес его к Виталию Рубину, у которого была пишущая машинка. Тот под мою диктовку отпечатал заявление в нескольких экземплярах, а черновик я скомкал и выбросил в мусорное ведро. Сейчас этот черновик, тщательно разглаженный, лежал передо мной. Теперь я вспоминаю, что выходя из квартиры Рубина, я столкнулся с Липавским - тем самым человеком, который через год опубликует в "Известиях" свой донос на нас.

Черныш, чувствуется, очень ценит этот документ. Однако меня мало заботит, что в руках у КГБ вещественное доказательство, убедительно свидетельствующее, что заявление написал я. Ведь мой принцип, которого я придерживаюсь на каждом допросе, прост: даже если вся наша деятельность будет приписана мне одному, я не стану этого отрицать. Я считаю ее правильной, полезной, абсолютно законной и не намерен помогать КГБ уточнять, чем занимался тот или иной активист алии. Но бумажка эта важна для меня по другой причине: теперь я знаю, что уже год назад Липавский рылся в наших мусорных ящиках и относил свою добычу в КГБ. Выходит, он предал нас не накануне моего ареста, подписал заявление, опубликованное в "Известиях", не под влиянием наркотиков или угроз. Значит, это давно уже внедренный к нам агент.