Натан Щаранский - Не убоюсь зла

- Почему меня держат тут столько часов и не пускают к сыну! - гневно восклицает мама. - У меня же есть разрешение судьи! И по какому праву у меня отобрали еду, которую я ему принесла?

- Вот ваш сын, - говорит Поваренков. - А еда ему положена только наша.

Мама оборачивается, видит меня, вскрикивает - и садится на подставленный ей стул по другую сторону стола.

- Я принесла сыну клубнику, - снова поворачивается она к начальнику тюрьмы, будто мы расстались с ней только вчера, а не полтора года назад. -Почему я не могу отдать ее ему?

Тут уже лопается терпение не только у Поваренкова, но и у меня.

- Мама! Какая еще клубника! Как папа? Наташа? Как вы все?

Оказалось, что отец болен - перенес инфаркт; судья разрешил три отдельных свидания со мной - маме, папе и Лене; завтра - папина очередь, его привезут в Лефортово на такси. Наташа много ездит, мама разговаривает с ней по телефону почти ежедневно.

- Вы о семье говорите! - вмешивается второй полковник.

- Это и есть наша семья, - в один голос отвечаем мы. Мама передает мне приветы от многочисленных друзей.

- Надеюсь, никого не обманули предъявленные мне обвинения? -спрашиваю я. - Никто в шпионаж не поверил?

- Ну что ты! - восклицает мама. - А знаешь, - сообщает она мне радостную весть, - Дина с семьей уже в Израиле!

- Вот здорово! Я так за нее боялся!

Есть и печальная новость: недавно арестованы Ида и Борода.

- Свидание окончено! - неожиданно говорит Поваренков.

- Как так? - возмущаемся мы. - Ведь нам по закону положен как минимум час!

- Но у вас же будет три свидания вместо одного - каждое по двадцать минут.

- Когда завтра привозить отца? - спрашивает его мама.

- В это же время.

Мы с мамой тянемся друг к другу через стол и крепко обнимаемся. Нас торопят:

- Все, все! Свидание окончено!

До этой минуты мама держалась прекрасно: ни слез, ни причитаний, а сейчас расплакалась. Сквозь рыдания она что-то шепчет мне, но слов я не могу разобрать - кажется, "скоро ты будешь свободен".

Последние прощальные слова - и мы расстаемся. Завтра я встречусь с папой.

Я так возбужден, что когда мне вечером приносят копию приговора, которая должна храниться у меня весь срок, я даже не притрагиваюсь к ней. Какими словами подбодрить папу? Что передать для Наташи? С этими мыслями я засыпаю, а наутро меня будит новая команда:

- С вещами на этап!

- Как на этап?! А свидание с отцом, с братом? Я протестую, отказываюсь собирать вещи, требую вызвать Поваренкова.

Два надзирателя решительно берут меня под руки, выволакивают в тюремный двор и передают наряду эмведешников. Отныне формально КГБ больше не имеет со мной дела - я перехожу в ведение Министерства внутренних дел.

Меня сажают в воронок, туда же бросают узел с гражданскими вещами, накопившимися у меня за полтора года. Теперь они мне не понадобятся ни в тюрьме, ни в лагере - пользоваться ими в ГУЛАГе запрещено; мама должна была сегодня забрать их, но охранка спешит избавиться от всего, что напоминало бы о моем пребывании в Лефортово.

Впрочем, отдают не все - ни одна тетрадь, ни один клочок бумаги, заполненный моей рукой, ко мне не вернулся. Отбирают и выданный накануне приговор.

На железнодорожной станции, куда меня привозят, я впервые в жизни нахожусь в роли этапируемого преступника. Мне все внове: ряды автоматчиков, овчарки, колонна зеков, в первом ряду которой оказываюсь и я.

- Шаг в сторону рассматривается как попытка к бегству. Конвой открывает огонь без предупреждения! - слышим мы.

Я с трудом поднимаю свои вещи. Мне бы их выбросить - все равно ведь не понадобятся, но я толком не пришел в себя, ясно лишь одно: меня нагло обманули и отца я сегодня не увижу. Я еще не знаю, что предпринять, и волоку узел к поезду.

- Какой режим? - спрашивает охранник у входа в вагон.

- Все строгие, кроме первого, - отвечает кто-то из конвоиров. Меня подталкивают сзади: быстрее, мол, поднимайся.

- Ишь, прибарахлился! - говорят за моей спиной. - Пора раскулачить!

Меня буквально вминают в клетку, до отказа забитую людьми. Они возмущенно кричат конвою:

- Куда же еще?!

Солдаты с трудом впихивают меня внутрь, но для вещей уже нет места.

- Что еще за купец нашелся! - орут зеки, теперь уже на меня.

У каждого из них - лишь небольшая сумка, и мне страшно неловко. Решетка сзади захлопывается, я притиснут к ней обозленными людьми. Ситуация не из приятных, и я говорю:

- Извините, ребята, так много места занимаю...

- Кто такой? Статья? - раздается чей-то требовательный голос. Я понимаю: в их обществе мне теперь жить много лет. Надо представиться.

- Щаранский. Шестьдесят четвертая.

- Ну-у?! Так это о тебе все дни по радио говорят?

- Наверно.

- Политик! Шпион! - в этих возгласах - смесь удивления и восхищения.

- Да я всю жизнь мечтал с таким потолковать! - кричит кто-то с верхней полки - видать, пахан. - А ну, дайте политику поудобней устроиться! Тебя как звать? Жрать хочешь?

- Толя, - отвечаю я. - Только я не шпион. Я... Но объяснить ничего не успеваю. Гремит замок, решетка открывается, и какой-то мент, матерясь, вытаскивает меня из клетки:

- Что ж не сказал, что политик?

Мента обрывает стоящий рядом офицер:

- А вы куда смотрели?!

Зеки, еще недавно возмущавшиеся моим вторжением, разочарованы столь быстрой разлукой, и под их крики меня проводят в самый конец вагона, в так называемый "тройник": это узкая клетка-купе с тремя полками, расположенными одна над другой. Особо опасных государственных преступников - по-зековски, политиков, - запрещено держать вместе с остальными заключенными-бытовиками. Что ж, теперь и мне по чину положен особый "распределитель"!

Я бросаю узел на пол и сажусь на нижнюю полку, вытянув ноги. В этот момент кто-то из коридора обращается ко мне. Поворачиваю голову и вижу молодого лейтенанта.

- Что? - спрашиваю его, но то ли в поезде слишком шумно, то ли он не хочет говорить громко, то ли я попросту ничего не соображаю - слова офицера до меня не доходят.

Я подхожу вплотную к решетке, и он шепчет мне прямо в ухо:

- Это о тебе сейчас на Западе такой шум? Я не сразу нахожусь, что ответить.

- Наверное... Не знаю... Может быть...

В это время в дальнем конце коридора хлопает дверь, и лейтенант быстро говорит:

- Ну, счастливо тебе отмотать, парень! Держись.

Он отходит от моей клетки и идет по коридору, зычно командуя:

- Не курить! Громко не разговаривать!

Его добрые слова трогают меня. Я еще не представляю себе, насколько редко случается такое в ГУЛАГе, еще не знаю, что за все последующие годы ни разу не услышу от офицера МВД ничего подобного. Я засыпаю.

Открываю глаза - поезд стоит. Снова гремит решетка - на выход. Неужели опять тащить этот проклятый узел? Оставляю в клетке пальто, пиджак, еще какое-то барахло - и выхожу на платформу. Снова автоматчики, собаки, "стакан" в воронке - и тюрьма. Знаменитая Владимирка.