Борис Голлер - Возвращение в Михайловское

Он вдруг остановился. "Экс-император". "Экс..." (Попробовал на слух.) Спросил себя... что если б, отрешенный от власти, жалкий изгнанник, он - с несколькими приверженцами - высадился на каком-нибудь забытом Богом берегу Финского залива? Пошла ли бы за ним - Россия?..

Схолия

Читателю, возможно, покажется странным включение этой главы в текст книги. Надо признаться, автор тоже сомневался в ее необходимости. Однако... "Время и мы" - ведь не только название зарубежного русского журнала, но едва ль не одна из коренных проблем романистики - особенно исторической. Император Александр Павлович и его супруга - с их личными трагедиями - само Время, понятое как знаковая система. Кроме того, эти два персонажа отличаются удивительной русскостью. Александр - с его французским (швейцарским - Лагарп) и частично немецко-гатчинским воспитанием - был, может статься, едва ль не самым русским царем (кроме Петра). Вся история России - как бы история обещаний и какой-то роковой их неисполненности! Да и Елизавета Алексеевна, баденская принцесса Луиза - со всем своим страданием, единственной любовью, пронесенной через всю жизнь, и к тому ж бесконечной волей к прощению и покаянию, - похожа на грешных героинь Достоевского. Да и сам уход из жизни обоих с последующей легендой о "полууходе", сопровождаюшей их после смерти (и по сей день - что касается Александра), как бы посмертное раздвоение личности - все это чисто русское, сочетающее в себе две коренные российские ситуации: покаяния и самозванства - как возможности замещения одной личности другою.

XI

"Мой дядя самых честных правил, / Когда не в шутку занемог..." (1) Исследователи полагают, что "болезнь" Сергея Львовича была вызвана неким письмецом с юга на имя Александра, пришедшим где-то в конце октября, которое отец почему-то порывался прочесть. Хотя сперва случился некий ремиз с самим Сергеем Львовичем. Он занемог той болезнью, какою все мы заболеваем в свой час и которой врачи так и не подобрали названия. ("На заходе солнца"?..) Однажды поутру, ненароком взглянув на жену - в папильотках и в халате, каждая морщинка наружу, - Сергей Львович понял, что постарел и сам: жизнь прошла, даже если остались какие-то клочки, проплешины. И до того он нет-нет да испытывал неприличную зависть к старшему брату Базилю (Василию Львовичу, поэту, который в один прекрасный день, на глазах у всего света расстался со своей почтенной супругой, кстати, почитавшейся красавицей, как Надин) - взял развод и бесстрашно ринулся в объятия румяной дворовой девки. А сам Сергей Львович, при жене осуждая брата, не без удовольствия следил, как тот в своем дому сидит султаном за столом с гостями, а подруга его, Аннушка, суетится, подавая и переменяя блюда и влюбленно переглядываясь с барином-мужем. В семье Сергея Львовича первую скрипку всегда вела жена, а он лишь уныло тянул партию второй... она была красива, и он любил ее - то есть привык (замена счастию) и тщеславился ею. Для человека, подобного ему, тщеславие и означало любовь - беспокойство было его уделом... И, когда он догадывался временами, что она отвлечена кем-то более обычного, и призрак измены вставал перед ним, он по слабости духа утешал себя, повторяя без конца - особенно ближним: как ты можешь подумать! Надин верна мне!.. Или: ты позабыл - у нас дети! Мысль о детях казалась спасительной. Сам Сергей Львович по природе был более мечтателен с дамами, чем успешен (еще он почему-то вбил себе в голову, что отчаянно храпит во сне, хотя жена ни разу не упрекнула его в этом), короче, побед на его счету было не так много, да и они не слишком занимали его - он больше тешился картами. Надин в постели - давно уже была не та, впрочем, как и он сам, они церемонно укладывались в широкую кровать, расправляяя складочки пододеяльника (она в чепце, он - в подобающем колпаке с кисточкой), и, привычно пожелав покойной ночи друг другу, отворачивались: каждый к своей стене. (Кто знает - о чем она там думает? или он?) "И так они старели оба..." Но теперь вдруг... поздняя лихорадка охватила Сергея Львовича, коснулась струн его некогда поэтического, а ныне приувядшего сердца. Он почти позабыл на время все, что тяготило его - и неудачника-сына (старшего), и младшего - Льва, недоросля, карьера которого пока не складывалась (нужных знакомств "в кругах" оказалось не так много), и незамужество Ольги, и хронический недостаток средств, имения почти не приносили дохода. (Он чего-то в жизни не умел! И сам это сознавал!)

А теперь он бродил по дому в каком-то азарте, бросая искоса на домашних победительные взгляды: что они знают про него, что понимают?.. Решил про себя твердо - начать новую жизнь, какую - не знал. Он ожил. Гордость, которую всегда тщился выпятить, так и перла из него. И впервые пришел как будто черед жениной озабоченности им.

Он ходил и напевал. Песня сыскалась легко. Шуточная из Державина, он придал ей мотивчик из какой-то легкомысленной итальянской оперы - эти мотивы без счета вертелись у него в голове, и песня звучала почти одически.

"Если б милые девицы / Так могли б летать, как птицы / И садились на сучках... (2) - распевал он про себя, а иногда вслух. - Я желал бы быть сучочком..." - и ощущал себя и впрямь счастливым сучком. Без сучка, без задоринки... Сучок и задоринка. Каждому сучку - своя задоринка... Он улыбался про себя. Сыновья пошли в него - страстью к каламбурам. И правда... Не в темных же Ганнибалов было им пойти - этой склонностью к поэзии? А Пушкины... брат Базиль - известный поэт, "Опасный сосед", поэмка - кто не знает? да и он сам... если вновь приняться за дело... Ох-ти! "Никогда б я не сгибался, / Вечно б ими любовался.../ Был счастливей всех сучков!" - все-таки гениальный поэт Державин, не то что нынешние! (И неправ Александр, который как-то сказал, что гений его думал по-татарски. Нет-с, милостисдарь, нет-с!.. Это наше русское! Коренное!) Поторапливайся, Сергей Львович, поторапливайся - жизнь проходит, почти прошла. "Никогда б я не сгибался..."

И тут является Она - которая и далее еще, наверное, будет мелькать на этих страницах. Мастерица любви. Афродита Михайловская, рожденная из ржавой пены, усыпанной прошлогодними листьями у берега озера Маленец.

В общем, через несколько дней, вечером, когда Арина старательно намывала его в "байне" (как она говорила, ибо была из Суйды, все суйдинские говорят: "байна"), а он сам беззастенчиво подставлял ей то один бок, то другой - красные веточки сосудов горели на толстых, почти женских бедрах, и, отхлестанный веником не слишком, в меру - сильно он не любил (Арина знала), хотя... всем и каждому мог поведать, что главное на земле для русского человека - это парная с веничком, но скорей терпел эту банную ласку, чем желал ее... вот в такой момент он сказал Арине, как само собой разумеющееся: