Юлия Жадовская - В стороне от большого света

— Не сердитесь на меня, милый мой немец, — сказала она кротко и ласково. — Я пришла проститься с вами. Мне сказали, что вы завтра рано уезжаете. Да хранит вас Провидение…

Она подала мне руку.

— Когда вам нужна будет дружеская помощь, обратитесь ко мне… Да прощайте больше людям, — прибавила она, — они жалки…

Я не мог удержаться от слез, она тоже плакала… На другой день я оставил дом Травянских.

Судьба бросала меня с места на место, наталкивая на самые горькие стороны жизни и человеческой натуры. Несколько раз я чуть не падал под гнетом невыносимо тягостного положения. Однажды хотел воротиться к батюшке, но непонятное мне самому чувство удержало меня; притом же он хотел принять меня только тогда, когда я захочу идти в духовное звание, а это было выше сил моих. Я дошел, наконец, до совершенной апатии и без борьбы, без ропота предался течению житейского моря, и вот волна его бросила меня сюда, к Марье Ивановне.

Много безотрадных, безнадежных дней пережил я! И не нашлось доброго духа шепнуть мне в те горькие дни, что со временем, вот здесь, под ясным небом, будет обращено на меня это милое личико, будут улыбаться эти розовые губки… Это дало бы мне сил и твердости…

Рассказ мой кончен; «ау» Лизаветы Николаевны раздается уж недалеко. Сердитесь вы на меня за дерзость?

— Нет, мне только грустно, грустно за вас…

Лиза показалась в эту минуту, сопровождаемая Катериной, с полным кузовом грибов.

— Ну, мать моя, наговорилась ли? — сказала она вполголоса, идя со мною вперед.

Я хотела благодарить ее, но взгляд ее блистал такою холодностью, что слова замерли у меня на языке.

На дороге внимание наше привлечено было экипажем, с шумом и дребезгом обогнавшим нас на повороте и направлявшемся к нам в усадьбу.

— Эго тетушка Татьяна Петровна! — вскричала я почти с испугом, — ведь она давно обещалась гостить к нам; больше быть некому.

Мы удвоили шаги. Сердце мое будто сжалось предчувствием чего-то недоброго. Прощаясь с Павлом Иванычем, я чувствовала тоску, какой прежде не бывало.

Прибежав к дому, я увидела на дворе волнение: ключница бежала к погребу, размахивая тарелками; половина дворни столпилось у дорожного экипажа.

— Кто приехал? — спросила я в девичьей.

— Тетушка Татьяна Петровна, — отвечала мне Катерина. — Посмотрите, барышня, на что вы похожи, — прибавила она, — загорели, волоски разбились, да и платьице-то разорвали. Тетенька гневаться станут.

— Одень меня, Катя.

Через несколько минут я преобразилась в чопорную деревенскую барышню, причесанную, принаряженную в платье, уже назначенное тетушкой для такого торжественного случая.

С боязнью приближалась я к дверям гостиной. Тетушка Татьяна Петровна сидела на диване рядом с моею тетушкой и разговраивала с ней. Это была полная, с важною физиономией женщина. Дома, одна, она была всегда как при гостях разодета, надушена, немного чопорна, держалась всегда прямо, никогда не опиралась на подушку или на спинку кресел; последнее было для меня в продолжение ее гощенья источником нескончаемых выговоров: избалованная, изнеженная девочка, я всегда почти лежала в креслах гостиной или на диване в угольной; мне как-то лучше думалось так. Эта привычка осталась во мне навсегда. Тетушка прощала мне это, говоря, что я слабый ребенок, что косточки у меня тоненькие, что пусть я понежусь, пока она жива; но тетушка Татьяна Петровна смотрела на вещи иначе. Она жила в свете и была строга ко всякому нарушению этикета. Она всегда стыдила меня тем, что она, старуха, лучше меня держится.

— Рада ли ты мне, Генечка, — спросила она меня.

— Нечего, друг мой, и спрашивать, — сказала моя тетушка, — как же она может быть тебе не рада.

Я покраснела и потупила глаза. Мне смерть хотелось сказать, что я ей не рада, потому что сердце мое чувствовало, что я найду в ней врага моему счастью.

После чаю пришла Лиза с матерью, тоже напомаженная, в кисейном платье. Она глядела иначе, держалась совершенно прямо, улыбалась с какою-то грациозною почтительностью, когда тетушка Татьяна Петровна обращалась к ней; два раза успела подать ей платок, подвинуть скамеечку. Тетушка осыпала ее похвалами.

— Я удивляюсь, — говорила она. — Лиза как будто век жила в знатных домах. Уж это, право, так Бог посылает за вашу доброту, Марья Ивановна.

Я не могла надивиться такому знанию общежития в Лизе и смотрела на нее с уважением. Наконец мы вырвались в сад.

— Какие мы с тобой сегодня расфранченные! — сказала Лиза. — Не изорвать бы мне платья… Это все для твоей тетушки. "Ах, милая, благодарю вас!".

И Лиза так живо и карикатурно представила тетушку, что я не могла не расхохотаться. Тон голоса, жесты, взгляды, мина — все было подмечено с неподражаемою наблюдательностью.

— Вы это тетушку дразните? — сказала неожиданно подошедшая к нам гостившая у нас бедная соседка.

Лицо Лизы мгновенно приняло самое строгое выражение.

— С чего вы это взяли? — сказала она с досадой, — я и не думала, у нас и разговору не было о тетушке. Вы чего не выдумаете!..

Я, уже готовая засмеяться и рассказать соседке об искусстве Лизы, смутилась и на этот раз поняла новый урок общежития.

За нами, почти в ту же минуту, пришла девушка и мы, скрепя сердце, побрели домой.

На другой день, часу в одиннадцатом утра, нагулявшись и давным-давно напившись чаю, узнав, что тетушка-гостья уже изволили проснуться, я вошла по совету Кати пожелать ей доброго утра.

Тетушка сидела перед зеркалом; приехавшая с нею горничная, пользовавшаяся полным ее доверием, держала в руке тоненькую серенькую косичку тетушки. Я с неописанным удивлением смотрела на эти седины, потому что днем из-под чепчика тетушки виднелись темные густые волосы; но сомнение мое разрешилось, когда на столе увидела я искусно сделанную накладку из волос. Я рассматривала ее со всем любопытством дикаря и не могла дать себе отчета, почему эта вещь наводила на меня самое неприятное ощущение, похожее на прикосновение к мертвецу. В почтительном, но довольно близком расстоянии от тетушки стояла наша Федосья Петровна. Она что-то говорила вполголоса, когда я входила; но тотчас замолчала при моем появлении и вскоре вышла. На лице тетушки выражалось что-то странное; губы ее были многозначительно сжаты, и взор ее остановился на мне с таким неприятным, испытующим выражением, что я вся вспыхнула, подходя к ней.

Когда обе сестры соединились в гостиной, меня позвали туда же.

Та же торжественность, тот же испытующий взгляд поразил меня, когда я взглянула на тетушку-гостью; но сердце мое замерло непонятным, тяжелым испугом, когда я увидела, что лицо моей тетушки было грустно и серьезно.

— Подойди сюда, Генечка! — сказала тетушка-гостья.