Юлия Жадовская - В стороне от большого света

После чаю вытаскивался из-под кровати заветный ящик с книгами, присланными от одного соседа, старинного знакомого тетушки, когда-то неравнодушного к ней и посещавшего нас аккуратно раз в год, в именины тетушки.

Чего не было в этом ящике! Тут были и "Таинства Удольфского замка", и "Наталья, боярская дочь", и "Сен-Клер Островитянин", и много-много подобного.

С жадностью пробегала я заманчивые страницы, и мой собственный голос, раздававшийся в тишине, волновал и раздражал до слез мои нервы.

Нередко я думала и о Павле Ивановиче, о котором не имела никаких известий; нередко воскрешала воспоминанием и слезами любовь мою к нему и переживала вновь воображением невозвратные, первые счастливые дни моей жизни.

От Лизы я редко получала письма. Она писать не любила, зато я строчила ей длинные мечтательные послания, забывая ее положительность, предаваясь только своим собственным чувствам.

Письма Лизы были сжаты и официальны; зная ее осторожность, я поняла, что она боится быть откровенною. Только в одном письме, присланном с оброчным мужиком Марьи Ивановны, написала, она мне, что, может быть, выйдет замуж за воспитанника Татьяны Петровны, которому один генерал обещает доставить хорошее место, что воспитанник недурен и «молоденький»; но что все-таки ей больше нравится один офицер, который каждый день ездит мимо окон и даже потихоньку кланяется ей. В заключение она просила изорвать это письмо, никому, даже маменьке, не показывать и не писать ей об этом ничего, потому что Татьяна Петровна может прочитать и рассердиться.

Время летело; прошла зима; тоска моя по Лизе начинала терять свою первую силу; желание свидеться с ней не уменьшалось, но воспоминание о ней не сопровождалось уже горькими слезами. Я привыкла к одиночеству, как птица к клетке, и приобрела даже некоторое спокойствие духа. Я приветствовала снова весну, как дорогую гостью, и по-прежнему под ясным небом майского дня находила минуты безотчетного упоения.

В конце июля Марья Ивановна не шутя стала поговаривать, что она пошлет за Лизой, как управится с уборкой хлеба. Сердце мое забилось при этом известии, и как только осталась я одна с Марьей Ивановной, то бросилась к ней на шею и расцеловала ее. Это чуть не до слез умилило Марью Ивановну.

— Непременно пошлю, — сказала она, — нет, она не думай, что я совсем отдала, надо и честь знать, и мать вспомнить; будет, повеселилась — поскучай-ка теперь с нами. Да и что за скука! — прибавила Марья Ивановна, — отчего скучать? вот вы — то в саду погуляете, то между собой посмеетесь; мы с маменькой да с Катериной Никитишной в карты бьемся — отчего скучать?

Я была рада, что так думала Марья Ивановна. Во мне еще так много было тогда эгоизма.

— Лиза! Лиза! — повторяла я в восторге, обегая с живостью тенистые аллеи и густые куртины, наполненные орешником и яблонями, на которых зрели янтарно-розовые плоды. — Как она будет всему этому рада, — думала я. — А грибов, грибов-то сколько нынешний год!

Уже прошло несколько дней, как отправлена была за Лизой крытая тележка.

Однажды сидела я на крыльце в ожидании радостного свидания с ней, в сладком раздумье об этом свидании, как вдали послышался звук колокольчика, и по дороге, от сосновой рощи, поднялось облако пыли.

— Посмотрите-ка, барышня, — сказала подошедшая Дуняша, — ведь это Лизавета Николаевна едут.

В эту минуту мне показалось, что у меня выросли крылья, что я лечу навстречу Лизе, — такая сильная радость наполнила мне сердце.

Да, это вправду была Лиза. Тележка остановилась у крыльца Марьи Ивановны; только страх рассердить тетушку удержал меня бежать туда, чтоб броситься на шею приезжей.

Но вот я пережила и минуты ожидания, и уже она на дороге к нашему дому, я хочу бежать к ней навстречу и останавливаюсь.

— Она ли это? — думаю я, — неужели она? эта нарядная, стройная барышня, с косой, обвитою вокруг гребенки, в прекрасном кисейном платье…

— Здравствуй, Генечка! — говорит она мне слишком знакомым голосом, — или ты меня не узнаешь?

И мы заключили друг друга в объятья.

Вот и Т-ская гостейка, — сказала Марья Ивановна, — посмотри-ка на нее, Генечка, ведь ее узнать нельзя. А мы с тобой, радость моя, так деревенщина попросту, да оно и лучше…

Лиза точно переменилась. Во-первых, была очень порядочно одета и манеры ее против прежнего получили некоторую развязность и ловкость. В этой перемене было для меня что-то наводящее грусть, в которой я не могла и не умела дать себе отчета. Я неясно сознавала, что в год, проведенный нами розно, соткалась довольно плотная сеть, отделявшая нас друг от друга.

Тетушка приняла Лизу приветливо, хотя в душе и не очень любила ее. Старушка питала к ней невольное чувство ревности и с горечью думала, что привязанность к Лизе может ослабить во мне все другие привязанности. Тетушка видела, как я грустила и тосковала в разлуке с Лизой, и поняла, что одна ее любовь, как ни была безгранична она, не была достаточна для моего счастья. Но эти чувства никогда не выражались у нее никакими желчными выходками, никакою раздражительностью. Часто в отсутствие Лизы она говорила мне:

— Тебе скучно со мной, моя милая! Я уж стара, не могу быть для тебя подругой.

И была довольна, как дитя, когда я успокаивала ее и уверяла неложно, что она мне дороже всего на свете.

— Вот, Душа моя, — обратилась она к Лизе, — ты уж теперь просвещенная городская девица. Пользуйся этим случаем и моли Бога за сестрицу.

— Ну зачем маменька выписала меня сюда? — сказала мне Лиза, когда мы остались с ней одни. — Она думает, что мне очень весело в нашем медвежьем углу. Ведь она лишает меня счастья. Кого я здесь вижу, чему научусь?

Хотя меня слегка и кольнули слова "медвежий угол", "кого вижу", но я не противоречила Лизе, а только старалась уклониться от дальнейших рассуждений об этом предмете.

Лиза откровенно рассказала мне, что в нее влюблен какой-то Федор Матвеевич, protege Татьяны Петровны, и хочет непременно на ней жениться, что Татьяна Петровна обещала прислать за ней лошадей по первому зимнему пути и устроить судьбу ее с Федором Матвеевичем, что она покуда не говорит об этом маменьке, потому что та не утерпит, всем расскажет.

— А что этот офицер, о котором ты мне писала? — спросила я ее.

— Он уж уехал. Ведь это было так, пустяки… он заинтересовал меня, каждый день проезжал мимо дома; я после уж и к окошку не подходила, боялась, чтобы Анфиса не заметила. Еще выдумала бы что-нибудь.

— Кто эта Анфиса?

— Это воспитанница Татьяны Петровны. Такая хитрая. Так к Татьяне Петровне подбилась, что та без нее жить не может. Вот, Генечка, попросись у тетеньки ко мне на свадьбу, весело будет. Татьяна Петровна верно будет звать тебя.