Юлия Жадовская - В стороне от большого света

— Что же вы так рады Александру Матвеевичу?

— Я всем им рада.

— Барышни молодые, — вмешалась горничная, — так и рады, все повеселее в деревне-то будет. Александр Матвеевич такие веселые, из себя такие красивые.

"Господи! — подумала я, — уж они, ничего не видя, целый роман сочинили".

— Уж на что с вами, — продолжала горничная, — так и тут шутили да заигрывали…

— Ах, мать моя! — сердито отвечала Анфиса Павловна, — на что со мной! Да я урод что ли какой! Я еще, слава Богу, не остарок, мне всего двадцать семь лет…

— Все же не семнадцать, — справедливо заметила горничная.

— Многие мужчины предпочитают женщин ваших лет, — указала я, желая утешить оскорбленную Анфису Павловну.

— Конечно, — отвечала она, — человек солидный, умный никогда не выберет молодень-кой. — И она вышла из комнаты, ласково примолвя: "До свидания, душенька!".

— Что тебя-то до сих пор не выберет умный-то человек? — сказала вслед ей горничная.

— Она может услышать, — заметила я.

— А пусть… уж она надоела мне хуже горькой редьки. Ведь я за ней хожу. Одно глаженье, так с ума сведет… не наденет юбки не глаженой. А уж пялится, пялится перед зеркалом — ах ты, Боже мой! — то брови пощиплет, то щеки потрет — смотреть тошно! А перед барыней-то, поглядите-ка, какой постницей прикидывается. А что не по ней, так сейчас и нажалуется… Вот вы и совсем готовы.

Татьяна Петровна сказала мне длинную речь о моем положении, коснулась очень искусно правил общежития и уменья вести себя при посторонних, не пропустила и того, как должно быть скромною и осторожною с мужчинами. В заключение она сказала мне, что покойница тетушка вручила ей вексель, данный на мое имя, в пять тысяч серебром и что в этой сумме все мое богатство. Татьяна Петровна советовала мне, когда я получу эти деньги по векселю, положить их в приказ и не касаться их без крайней надобности, прибавив, что в ее доме я не буду иметь нужды в необходимом.

— Конечно, — прибавила она, — я не могу делать тебе роскошного туалета, но ты будешь одета прилично. На балы я тоже тебя вывозить не стану: бедной девушке балы не нужны. Впрочем, когда снимешь траур, я буду брать тебя на простенькие вечерки к знакомым, где ты можешь потанцевать…

— Я не танцую, — простодушно заметила я.

— Как не танцуешь? почему?

— По очень простой причине — не умею.

— Ах, Боже мой! до чего упущено, твое воспитание! Ну, нечего делать! надо тебя поучить. У меня есть знакомая гувернантка, я ей место-то доставила, попрошу ее. Девице в твои годы нельзя не уметь танцевать. Чем же ты будешь у меня заниматься? вышивать умеешь?

— Да, умею.

— Ну так я дам тебе работу. Вышей мне от нечего делать воротничок, покажи свое уменье. Я достану узоров, а там и для себя что-нибудь сработаешь. Вон Анфиса прекрасно шьет, она и тебя поучит, чего не сумеешь. Надо всегда что-нибудь работать: занятие — украшение женщины. А тебе это может очень со временем пригодиться. Много, много потеряла ты, что не жила у меня с детства, не то бы ты была! Уж не бегала бы целые дни по полям и лесам. Я не говорю: отчего не погулять, но чтоб все было в свое время и прилично. Посмотри-ка, — продолжала она, — вон у Анны Дмитриевны десяти лет девочка, как себя держит! какой вход! какой поклон! Ну, да что о том говорить, чего уж не воротишь! Я надеюсь, что и теперь ты многим воспользуешься: ты неглупа, этого нельзя у тебя отнять. Нужно побольше опытности да внимания к советам старших… Да, пожалуй-ста, выбрось из головы пустую сантиментальность — она ни к чему не поведет… Вспомни, в какую пропасть ввалилась было ты еще ребенком! Хорошо, что я приехала. Конечно, ты сделала это тогда так, не понимая последствий; ну а уж теперь, милая Генечка, другое дело: теперь ты должна дорожить своею репутацией. Девица — все равно что белое платье: малейшее пятнышко заметно. Теперь пойдем обедать. Где же Анфиса?

— Здесь, — отвечала та, вдруг явясь в дверях, у которых, по всей вероятности, она слушала речь Татьяны Петровны.

После обеда Татьяна Петровна пошла отдыхать, а я ушла в свою комнату, которая теперь сделалась для меня почти приятна. Здесь я была свободна; здесь я могла думать, плакать, молиться; здесь мне открывался вход в мой тайный, задушевный мир, где я вела беседу с моим прошедшим, перебирая, как скупец, свои сокровища, одно за другим мои воспоминания. Здесь самое будущее принимало для меня порой радужные оттенки. Но теперь я пришла к себе не с мечтами, не с воспоминаниями; в ушах моих раздавались слова: "Бедной девушке балы не нужны, бедная девушка должна работать…". И вот какую-то гувернантку попросят Христа ради поучить бедную девушку танцевать… и Татьяна Петровна сделает доброе дело, за которое я обязана буду заслуживать ей моею внимательностью и угождением!.. Вся кровь бросалась мне в голову при этих мыслях теперь, когда я была одна, потому что какое-то инстинктивное благоразумие руководило мной в присутствии Татьяны Петровны, заставляя меня молча выслушать ее. До сих пор я не была, не считалась бедною девушкой, — мне этого и в голову не приходило. Я так была богата там, где меня ласкали, где меня любили! И вот я, столько гордая, самонадеянная, — вдруг унижена, обессилена… Я, бедная девушка, живу в чужом доме, на чужой счет!.. Душа моя рвалась и металась, как дикий конь, на которого надели узду… Но чем больше рвалась она, тем упорнее вызывала я нравственные силы на помощь самой себе, чтоб одолеть ее волнение и смело взглянуть в глаза неутомимой действительности. Была даже какая-то горькая отрада в этой борьбе, в этом желании твердо и смело не только выносить свое положение, но и становиться выше равнодушием к нему. Удастся ли это? я не знала.

Уже около двух недель я жила у Татьяны Петровны. Великий пост был на исходе. Март дарил теми розовыми, ясными закатами, которые приятно действуют на душу.

Я села однажды к окну, чтоб полюбоваться, как горят под вечерними лучами главы церквей, окна и крыши домов, на которых блестел и искрился недавно выпавший уже весенний снег, — тот снег, о котором тетушка, бывало, говорила, что это "внучек за дедушкой идет".

Улицы почернели, стекла в окошках оттаяли; прохожие не кутались в воротники шуб; дамы гуляли в ваточных платьях и бурнусах. Я нечаянно взглянула на окна проти-воположного дома и увидела у одного из них две женские фигуры; они сидели рядом, очень близко друг к другу, и весело смеялись и говорили, глядя на проходящих. Лицо одной совсем прильнуло к стеклу, и мне нетрудно было разглядеть черные брови, живые черные глазки и полные розовые щечки. Прехорошенькое личико! Другая была в тени, но через несколько минут косвенные лучи упали на нее и помогли мне рассмотреть ее наружность. Это была русая, чрезвычайно грациозная головка, с пышными, отливающими золотом волосами, с чертами выразительными и приятными. В улыбке ее довольно больших, но правильно очерченных губ, было что-то необыкновенно привлекательное.